«Тогда волк будет жить вместе с ягнёнком,
(Ис. 11:6)
и барс будет лежать вместе с козлёнком;
и телёнок, и молодой лев, и вол будут вместе,
и малое дитя будет водить их…»
Пролог
Перелистывая кое-где пожелтевшие листки тетрадей, в которых шариковой ручкой и даже простым карандашом писалась эта книга, я мысленно переношусь в те далекие годы, в те неимоверно тяжелые и суровые условия, в которых она создавалась. Я вижу перед глазами тех персонажей и те события, о которых пойдет речь дальше…
Дикие звери и добрые люди… Добрые звери и дикие люди… Дружба, любовь, преданность измена, подлость, предательство, свобода, независимость, рабство, честность, ложь, лукавство, раболепие. Откуда они? Почему рядом? Есть ли в этом всем определенная закономерность? В чем сходство, и в чем различие?
Часто обманывая самих себя, люди называют собак друзьями или своими меньшими братьями. И в то же время надевают им намордники, держат на поводках, на цепи, в клетках-вольерах. А порой отстреливают их, бродячих, прямо на улицах. Братьев? Своих друзей? Наверное, люди по-своему понимают значение братства, а вместе с тем равенства, свободы, чести, достоинства и гордости. Собаки же не знают свободы и независимости, для них не существует равенства с человеком. Они знают хозяина, они боятся его, они готовы доказывать свою преданность и лизать ему руку, они готовы разорвать собрата или даже человека по команде хозяина. За что? Только за право быть обласканным, право получить вознаграждение, возможность находиться возле хозяина. Псы прощают обиды и унижения. Воспринимают как должное свои намордники, цепи и ошейники за право называться меньшими братьями или друзьями человека, за полную кормушку у своей будки.
Волки – не братья собакам и тем более людям. Волки не берут с руки. Они не живут на цепи и ценят свободу дороже жизни. Волки рождаются свободными и впитывают с молоком матери инстинкт ненависти к неволе и псам-невольникам. Именно потому не друг, не брат и не хозяин волку человек, который считает пса своим меньшим братом, но одновременно с этим держит его на цепи и кормит с руки. Впрочем, для любого человека волк – враг. Так решил сам человек: за свободолюбие, независимость, смелость, решительность и природную силу волка. Но к волку человек испытывает не только страх, но и уважение. Уважая охотится. Убивает, видя в волке силу, смелость, независимость и стремление к свободе. На собак не охотятся: их либо кормят, поощряя за службу, либо выгоняют на улицу за ненадобностью или неумение исполнить волю хозяина.
Что означает свобода? Что такое неволя? Как живут без свободы собаки? Почему не живут в неволе волки? Эти вопросы давно обсуждают мудрые философы. Люди, загнав себя в рамки придуманных условностей, самостоятельно определяют критерии свободы или неволи. В дикой природе все иначе. Там нет условностей для преданности, дружбы и вражды. Там все происходит по закону Создателя. Люди же этот закон заменили своими, чтобы каждый, смог бы оказаться среди равных. Но так не выходит. Еще задолго до нашей эры было сказано: «Человек человеку – волк».
События романа развиваются в двух плоскостях или, если хотите, измерениях: в мире дикой природы и в мире человека. Честь, свобода, жизнелюбие, романтика и любовь пересекаются с обманом, подлостью, ненавистью и предательством. Где же истина, кто наши братья и есть ли в мире настоящие свобода и любовь – это основные темы романа, в которых я предлагаю вам разобраться.
Большинство персонажей этой книги, люди и дикие звери, имеют прототипов, которых в свое время я знал лично. Однако стоит помнить, что перед вами художественное произведение: совпадение имен, фамилий, кличек, названий и мест описываемых событий следует считать случайными, придуманными мною, и не имеющими отношения к реальности. Это просто сон. Может быть, волчий…
…Молодая лосиха с двумя рыженькими тонконогими и большеголовыми лосятами медленно идет только ей известной и нахоженной тропинкой среди заброшенных торфяных карьеров. Заканчивается майская ночь: теплая, непроглядная, наполненная запахами молодой ивы и черемухи, трелями соловьев, хорканьем пролетающего над верхушками деревьев вальдшнепа, плеском карасей, шуршанием бобра, тянущего только что им же и срезанную ветку. Все это обилие запахов и звуков – это ее дом, ее жизнь. Двое ее детишек устало топают за мамкой, пробуя на вкус молодой стебель вкусно пахнущей ветви или травы, или пытаясь пробраться к заветным соскам, где для них находится средоточие тепла, уюта, сытости и безопасности. За кустами показался белый забор с колючей проволокой, натянутой на столбах поверх него. Лосиха остановилась, настороженно повела ушами. Лосята тут же забились к ней под живот и принялись терзать набухшие соски. Вдруг за забором залаяла собака. Лосиха не боялась этих собак: она видела их и раньше и знала, что именно эти собаки не опасны для нее и ее детенышей, хотя и очень сильно они похожи на волков. Но этих собак люди всегда держат на привязи, на их черных мордах — непонятные петли, мешающие лаять и кусать. Люди, ведущие собак, завидев иногда лосиху, не пускали их с привязи, а наоборот, одергивали, останавливались, не снимая с плеч оружия, замирали. Лосиха понимала, что эти люди любуются ею, и не спешила убегать. К этим людям в одинаковой одежде и к этим собакам она привыкла, проходя через болото очень часто, особенно в летнюю пору. Этих людей она видела еще тогда, когда была жива ее мать. Но мать давно убили охотники, она сама уже стала матерью, а забор с колючей проволокой стал частью ее жизненного пространства, места ее обитания. Здесь она с детства помнит каждую тропинку, каждое дерево, каждого обитателя этого болота: от семьи бекасов на большой поляне, поросшей ивняком, до старого-престарого дикого кабана-секача, живущего недалеко от бобровой плотины. Кроме них на болоте жила семья енотовидных собак, забегали косули и зайцы-беляки. Недалеко от болота на огромной старой осине смастерили себе гнездо осторожные и пугливые черные аисты.
Лосята больно впились в соски, а огромный слепень укусил ее прямо за губу. Лосиха дернулась, тряхнула головой и сделала несколько резких шагов по тропинке. Лосята, слегка уставшие, поотстали, но, увидев, что мамка готова уйти, побежали за ней, изредка спотыкаясь, оглядываясь вокруг большими черными глазами и настороженно прислушиваясь к каждому шороху или треску, как это делала их мама. Они подбежали к ней, быстро заняли свое место под животом остановившейся лосихи. А она смотрела вперед, за забор. Там, в свете прожекторов, в окне второго этажа она видела человека, молча смотревшего в ее сторону. Она понимала, что он ее не видит. Но его-то она узнала. Не раз ей приходилось видеть его в зеленой пятнистой форме на своих тропах. То с такими же, как и он, людьми, то одного. Не раз ей приходилось убегать, прячась от таких людей. Она знала, что люди с оружием опасны, они принесли смерть ее матери. Не раз она видела и слышала, что после прихода этих людей с собаками, звучали выстрелы, после которых в лесу были видны капли крови или растерзанные останки ее соседей по болоту — диких кабанов и косуль. Этот человек в окне приносил смерть в болото, приводя сюда своих соплеменников и собак. Но ее он почему-то никогда не трогал. Несколько раз, убегая и отбиваясь от назойливых собак, она видела его совсем близко и поэтому знала, что своим криком он отзывает собак, таких свирепых и злобных, и что с его стороны не появятся гром и дым, приносящие смерть.
Сейчас этот человек в непривычной черной одежде, как большинство людей там, за забором, стоял у окна и молча смотрел в лес, в ее сторону. Огонек вспыхивал в темноте у его лица и вместе с рукой опускался вниз. Она знала запах этого дыма, который люди носят с собой, она знала этого человека. Но она не понимала, что он делает там, за забором, где днем шум, крик, лай собак и громко кричит человеческим голосом неподвижная и, скорее всего, неживая труба на высоком столбе. Лосиха, постояв, прислушавшись к ночным звукам, всматриваясь в знакомую фигуру, изредка поводя большими чуткими ушами, дала возможность лосятам насытиться молоком, повернула в сторону и пошла вдоль канала, заросшего камышом, разделяющего болото и огороженную забором территорию. Встревоженно, чуть ли не из-под ног, взлетел и закричал селезень кряквы, гулко хлестнул хвостом по воде бобр, и только соловьи не умолкали, переливчато и витиевато наполняя весеннюю ночь мелодией живой природы, мелодией жизни.
* * *
…Сигарета заканчивалась. Николай еще раз затянулся, и вдруг за «колючкой» тревожно закричал селезень, «бухнул» хвостом по воде бобр. За «запреткой», за забором в торфяных карьерах продолжалась жизнь: пели соловьи, пахло свежестью, ландышами, черемшой, молодой листвой. Правда, ничего этого он сейчас не видел: мешали установленные на столбах прожекторы, светящие вдоль «запретки»[1] прямо в глаза. Но запахи, приносимые теплым воздухом из леса, он прекрасно ощущал, несмотря на сигаретный дым. Выбросив в сторону «запретки» окурок, Николай остался стоять у окна, прислушиваясь к утреннему концерту природы и предаваясь воспоминаниям. Зона спала. И хоть этот сон тревожный, настороженный и даже злой: с храпом и вонью в кубриках, с безжалостным натиранием дальняков[2] обиженными[3] , с шепотами и вскриками играющих в азартные игры таких же азартных игроков, со специально громким топаньем контролеров по продолу – это был сон зоны. Зоны средоточие обид, ненависти, зла, хитрости и горя. Зоны, где ежедневно, ежесекундно идет жестокая борьба противоположностей. Зоны праздника и бала Сатаны.
Стоя у окна, Николай вспомнил прошедшие в неволе годы… Время пролетело незаметно, мгновенно. Ярким впечатлением в памяти остались улицы города, когда его возили из «централа»[4] в суд. Сочная зелень бросалась в глаза своей необычной яркостью и даже какой-то неестественностью после серости, мрака замкнутого пространства тюремного дворика. Знакомые улицы, аккуратные газоны, бочка с квасом у вокзала, тополиный пух, яркое-яркое солнце – все это казалось отрывками, слайдами из какого-то необычного фильма. В тюремной камере солнца почти не было. Камера окнами выходила во внутренний дворик – сумрачный, сырой, глухой. Да и реснички-жалюзи на запыленных, грязных окнах, порой без стекол, не позволяли проникать в камеру пробивавшимся в полдень лучикам солнца. А город, оказывается, жил своей жизнью, люди торопились по своим делам или бесцельно прогуливались, не глядя ни на кого. Вокзал, успел заметить, на удивление был вообще полупустым. Яркие летние одежды молодых женщин, полупустые троллейбусы. А его везли не куда-нибудь, а в самый настоящий суд, приговор которого не сулил ничего хорошего. Окна «Газели» непрозрачные, и панораму города приходилось выхватывать через небольшую щель опущенного конвоем стекла. Каких-то 10-15 минут езды по городу заменили в тот миг лучший двухчасовой спектакль, и потому, может быть, не было в тот момент тревоги и волнения по поводу суда и приговора. Так тихо и спокойно прошел суд, тихо и спокойно был объявлен приговор, и по тихому и спокойному городу белая «Газель» увозила Николая в наручниках назад в тюрьму. Но уже со сроком в двадцать лет. Увозила в новую, неизвестную жизнь, в которой не было места всему тому, что произошло в его прошлой жизни на этой грешной земле. Закурив новую сигарету, Николай продолжал размышлять и вспоминать о пройденном времени в зоне, но память периодически отказывалась перебирать нехитрые эти события. И мозг переключался на все таинства этой майской ночи там, за забором, в этом глухом заболоченном краю, где спокойно, размеренно шла жизнь дикой природы…
Точно такое же урочище есть у него на родине. Там начинал он охотиться. Там, с волнением, даже со страхом, еще совсем мальчишкой, бродил он по звериным тропам с отцовским ружьем и с замиранием сердца подкрадывался к уткам, тетеревам, а если получалось, к зазевавшимся косулям, лосям, прятавшимся в густой траве от вездесущего роя насекомых и от людей. Урочище манило его к себе до сих пор. Манило с детства такой непонятной для простого человека, волнующей, тревожной, неукротимой силой, что, как только выдавалась возможность удрать от хозяйственных дел по дому, по хозяйству или «сачкануть» школу, Николай уходил в пойменный лес вдоль красивейшей и благородно-величавой реки Березины. Широколиственный лес поймы был настолько разнообразным и пестрым, что просто описать его сразу и невозможно. Ольшаники, осинники, вперемешку с соснами и елями — на «грядках»[5], ручейки, втекающие и вытекающие из небольших лесных озер, поросших по берегам высоким камышом. Поляны среди переплетенных зарослей травы и кустов с высоченным, в рост человека разнотравьем и лежками лосей и косуль по их окраинам. Грязевые ванны-купальни диких кабанов, со стойким специфическим и приторным запахом недавно купавшегося в них секача. Одинокие кряжистые и могучие дубы, изредка и неожиданно возвышающиеся на полянах. Кусты рябины, черемухи, явно выделяющиеся в кривых ивняках. Одинокие чахлые сосенки, торчащие на пушистых и мягких, словно ковер заболоченных клюквенниках. Стройные березки, вперемешку с лещиной-орешником на окраине болота и опушки высокого соснового бора. Высокие, разгалистые, постоянно трепетно-шумящие осины. Мохнатые сумрачные ельники с кислицей и фиалками-пролесками, только и выживающими под ними. Целые поляны камыша, а на краю болота в лесу и лука дикого — черемши. Все это и было его сказкой, его вторым домом, частью его интересной и насыщенной жизни начинающего охотника, бродяги-одиночки. Уже к шестнадцати годам он знал все бобровые хатки, все топи, ручейки, бобровые плотины и даже старые, гнилые мостики через ручьи во всем урочище. Знал, где и в какое время можно найти стадо диких кабанов или осторожных, но в полуденный зной беспечных косуль. Мог без труда найти прячущегося на поляне или в кустах ивы, а то и в «грязевой» ванне рогача-лося или норы лисиц с тропинками и сгрызенными молодыми лисятами кустиками. Или выводок молодых тетеревят, юрко прячущихся в густой траве под осторожное квохтанье перепуганной заботливой их мамки. Все места эти в Дубовке носили свои местные, порой даже экзотические названия, передаваемые людьми из поколения в поколение. Кто и почему их так назвал, оставалось интересной загадкой, ответы на которую рисовало воображение. «Кандратов церабеж», «Маяк», «Глиница», «Моховая поляна» и другие названия этим местам, бродам, полянкам давали предки. А теперь – это свидетельство тому, что и до него здесь кто-то пробирался сквозь чащобы, кусты, по топям, гарям, трясинам. Кто были эти люди? Конечно же – охотники. И это не вызывало сомнения. В летние дни комары, оводы, мошка-гнус создавали такое гудящее, жалящее облако над головой, что из-за их гула порой не было слышно даже шума листвы или шелеста одежды о сучья и ветки. Озеро Великое среди всех озер и «оборок» поймы Березины, самое большое и самое красивое. Начиналось оно маленькой криничкой у песков полигона, прячущейся в высоких камышах и непроходимых топях Дубовки, перерастало, превращалось в вытянутое длинной подковой среди ольсы и луга озеро, впадающего узким устьем в Березину. На островках, окруженных с одной стороны болотом, с другой Великим озером, любили отдыхать знающие места туристы-дикари, добираясь до островов на лодках по Великому озеру или пешком по топким берегам озера…
***
…В один из жарких июньских дней Николай возвращался домой из Дубовки напрямую через криницу по кочковатому, топкому клюквенному болоту. Поднявшись с рассветом, прошел за день до Маяка, кажется, километров пятнадцать. Проведал доверчивую лосиху с двумя лосятами около Белого озера на большом острове-гряде среди болота. Проверил ловушки для пчелиных роев, расставленные на опушке леса от деревни Дума. Осмотрел нерета, собрав около десяти килограммов линей, карасей и плотвы и, искусанный до волдырей оводами и прочими крылатыми тварями, он возвращался не по тропам, а через самую заболоченную и непроходимую гарь. Пройдя большое болото и влезая в заросшие крапивой, лопухом и осокой ивняки, вздохнул с облегчением. В кустах мошкара и оводы доставали меньше, прохладная тень и пряный аромат горечи молодой листвы возвращали силы, изгоняя усталость и истому жаркого дня. Так и пробирался чрез густые заросли по болоту, пока вдруг впереди не услышал какой-то неестественный то ли вскрик, то ли всхлип. Прислушался — точно: шелест кустов и рыдание со всхлипыванием слышались впереди, в самой густой, почти непроходимой чаще кустов. Судя по всему, там кто-то пробирался в сторону болота и плакал. Замерев от страха и неожиданности, затаившись и прождав несколько минут, Николай увидел, показалось, привидение. Прямо к нему, обжигаясь крапивой, осторожно раздвигая ветви кустов и стебли травы, с распущенными волосами цвета спелой ржаной соломы, испачканная в грязи, отбиваясь от комаров и размазывая слезы, пробиралась настоящая наяда или русалка. Но она была на двух ногах, в шортах, в расстёгнутой мужской рубашке и испачканном в грязи белом лифчике. Аж перестав дышать, Коля смотрел на это чудо, забыв и про крапиву, и про комаров. Тем не менее, эта «кто-то» приближалась, и он отчетливо увидел, что это молодая красивая девушка, явно заблудившаяся в этих краях и неизвестно как сюда попавшая. Всхлипывая, ойкая и охая от укусов оводов и крапивы, растерянно и обреченно оглядываясь, она все же упорно пробиралась вперед. Изрезанные колючей травой коленки, расцарапанные руки, волосы в колючках и прилипших листочках, лицо в грязи и в слезах. Но большущие, полные слез глаза и красивая стройная фигура в таком гиблом месте – это действительно казалось привидением. «А может и вправду колдунья? – мелькнула мысль. – Не перекреститься ли…».
«Ой, мамочки!» – вскрикнуло приведение и присело на корточки, опять зарыдав и уткнувшись лицом в кровоточащие коленки. Волосы рассыпались, закрыв и лицо, и ладошки, в которые она прятала лицо.
– Эй,– окликнул Коля, – ты кто такая?
Вздрогнув, еще больше сжавшись в комок, она молча уставилась на него, не отнимая рук от лица. Лишь большущие и, как теперь разглядел Николай, голубые глаза, застыли от ужаса на нем.
– Вставай, иди сюда. Не бойся, я не бандит, а турист. Забыл дорогу домой, вот и ищу. А ты кто? И как тебя сюда занесло? – он сделал шаг к ней навстречу, повесив мешок с рыбой на куст.
– Не подходите! Не подходите, – зашептала она вполсилы.
— Да ладно, уж не подойду. Сама вставай и иди сюда, я не буду ни кусаться, ни царапаться, ни пугать тебя…
Она некоторое время недоверчиво смотрела на него, потом распрямилась и нервно стала застегивать большую для нее рубашку.
– Вы кто? – уже вголос спросила она, все же не выходя из зарослей.
– Да не бойся, не турист я, а леший! Местный. Вот брожу здесь по болоту в поисках кого-нибудь подурачить, по болоту покружить, а то и утопить, на всякий случай.
– Не пугайте меня. Я и так вся заблудилась и не знаю, как мне выйти хоть куда-нибудь, где есть настоящие люди.
– Ну, вылазь ты из кустов. Коля я. Из Зеленки. Местный. А ты кто такая?
– Наташа! Я заблудилась. Вы меня, правда, не тронете?
– Нет. Выходи.
Она робко стала пробираться к нему, подошла и остановилась в двух шагах, вытирая слезы и грязь с лица, опасливо оглядывая его с ног до головы. Вид, конечно, у него был для данных мест, как раз что надо. Болотные высокие сапоги, закатанные до колен, маскхалат, зеленая шляпа-панама на лохмато-кудрявой рыже-русой шевелюре. На кожаном ремешке через шею – фотоаппарат в футляре, двуствольное ружье через плечо, рюкзачок висит за плечами.
– Пошли со мной, Наташа. Пока ничего не говори. Сейчас выведу нас с тобой к кринице. Умоешься, успокоишься, попьем чая — у меня он еще остался немного – хватит. Хочешь, сала дам кусочек с хлебом, меня знакомый леший тут угостил по пути.
Он развернулся и медленно, с достоинством пошел в обратную сторону от того направления, куда двигался до этого. Оглянувшись, увидел, что девушка послушно пошла за ним, отгоняя руками мошкару. Николай остановился. Скептически еще раз осмотрел девушку:
– Есть у меня мазь, не очень хорошо пахнет, но комары ее боятся. Щас приведешь себя в порядок, потом натрешь руки и лицо. Ишь ты — амазонка!
Вновь повернулся и пошел уже не кустами, а по вынырнувшей неожиданно звериной тропке, избитой следами лосей, кабанов и косуль. Пройдя не очень долго по этой зверовой дороге, они вновь углубились в заросли крапивы, затем камыша, и наконец, впереди сверкнула вода.
– Вот и криница, иди сюда, не бойся. Здесь только берега топкие, а дно у криницы песчаное, с галькой. Но вода, предупреждаю, холодная. Да ты не бойся, здесь мелко, по пояс – не утонешь. А на берегу после быстро согреешься, да и костерок я сейчас разведу.
Она робко подошла к нему и посмотрела на ручей. Вода прозрачная, чистая, течение довольно быстрое, и плеск текущей воды, ее блеск на солнце нестерпимо притягивали внимание, а искусанное, исцарапанное и обожжённое крапивой тело так и просилось в эту, казалось, живую и живительную воду.
– Отвернусь я, и не буду подглядывать. Можешь плескаться, сколько хочешь и как хочешь, хоть голышом – и это было бы правильно. Когда вылезешь, вот мой маскхалат и наденешь, а одежки свои заберешь до суши, там наденешь. А я пойду назад — забыл рыбу там, на ветке, тебя в болоте увидав. Жалко, столько нес, а пока далеко не ушли…, да и тебе здесь спокойнее будет.
– Не уходи. Я боюсь одна, – она умоляюще шагнула к нему, прижав руки к груди. – Мы потом с тобой… с вами… сходим, заберем! Вместе. Я больше ни на шаг от вас не отойду!..
…Листья лопухов, которыми поверх травы была обвязана рыба, уже обуглились снаружи, и сквозь разломы и трещины листьев показывалась кипящая пена, разносящая в воздухе аромат жареной рыбы. Еще немного подержав куклы над жаром, Николай снял их, быстро освободив от остатков травы и листьев. Нанизанная на палочки рыба, а это были лини, ароматно «дымилась». Николай подбросил олешника с листьями в костер — листья мгновенно скрутились, и серый дым повалил клубами, уносимый легким ветерком от ручья. Потом стали пробиваться язычки пламени — и дым вспыхнул. Опять набросав веток с листьями, Николай в горячем дыму стал прокапчивать линей и, не снимая с палочек, готовых, с корочкой от углей и запахом дыма, стал укладывать на газету.
– Вот наш с тобой обед, Наташка. Попробуй, может, понравится. Я-то уже давно так рыбу не жарил, но, думаю, это будет съедобно.
Порезал хлеб, добавил в ее стаканчик чаю из термоса, не глядя на нее, первым стал отламывать испекшиеся кусочки линя прямо со шкуркой и, поддерживая хлебной горбушкой, отправлять себе в рот. Молча они доели все, что было «на столе». Выпив свой чай, Наташа сама налила ему остатки из термоса и скромно подала. Молча же опять, что-то буркнув, вроде «спасибо», Коля со смаком выпил чай, закрыл термос, бросил его возле целлофанового мешка с рыбой. И тут взгляд его остановился на фотоаппарате. «Вот бы с такой девчонкой сфоткаться и показать друзьям. А еще если бы в обнимку», – подумал он и взглянул на Наташу. Она уловила этот взгляд, улыбнулась:
– Давай сфотографируемся с тобой, Коля. А ты мне потом фотографию подаришь, и я ее буду всем показывать и хвалить тебя. А можно я скажу, что ты мой друг, ну, понимаешь, мой парень, – она прямо и открыто посмотрела на него своими голубыми глазами.
Сконфузившись от того, что она угадала его мысли и, сделав вид, что делает ей одолжение, Николай встал, отмерял пять шагов от костра, зажал фотоаппарат «Зоркий-4» между рогатками ивы. Долго прицеливался на костер, взвел пружину автосъемки, попросил Наташу пересесть немного в сторону, нажал кнопку, подбежав к ней и присев на корточки, в нерешительности положил руку ей на плечо. Она взглянула на него, подвинулась поближе и улыбнулась. Тут щелкнул затвор, и замер рычаг автосъемки. А они, обнявшись, еще некоторое время сидели и молча смотрели в объектив фотоаппарата.
– Коля, я моргнула от дыма. Давай еще раз. А?
Николай нехотя снял руку с ее плеча, как-то спотыкаясь, пятясь, пошел к фотоаппарату и вновь завел автосъемку. Взглянул через объектив, увидел Наташу, которая, прикусив губу, смотрела в объектив немного задумчиво и даже встревоженно, как ему показалось.
– Ну что, Наташа, готова?
Она промолчала, лишь согласно кивнув головой. Высохшие волосы опять закрыли лицо и рассыпались на грудь поверх камуфляжа. Раскидывая волосы за плечи двумя размашистыми движениями рук, Наташа запрокинула голову, обнажив красивую стройную шею, а распахнувшийся маскхалат открыл неохваченную загаром, обнаженную девичью грудь.
Николай резко оторвался от фотоаппарата, повернулся, что-то бормоча, а когда вновь глянул на Наташу, она, как ни в чем не бывало, смотрела на него широко открытыми невинными глазами.
– Ну что ты, Коля. Давай же! Включай свою жужжалку…
Нажав кнопку и подсев к Наташе, он уже не клал ей руку на плечо. Она же подвинулась к нему вплотную, обняла его за плечи и поцеловала перед самым щелчком в щеку, а когда перестал жужжать затвор, прильнула к его губам… Не стало, как будто и не было, комаров, не было острой и колючей травы, не было дыма от костра, не было жуткого и страшного болота – было журчание криницы, мягкий нежный шепот молодой листвы с терпкой горечью запахов расплавленных солнцем листьев и цветов… Солнце уже зависло над верхушками деревьев, когда они выбрались к грунтовой дороге, ведущей в Дубы – маленькую деревушку, от которой ходил рейсовый автобус в город. До деревни было не более получаса ходьбы и до ближайшего автобуса – еще часа два. Они улеглись недалеко от дороги в высокой траве на опушке дубовой рощи, чтобы скоротать время до автобуса.
– А где мы деньги на билеты возьмем? – спросила Наташа, лежа головой на груди у Коли и играя травинкой с его ресницами.
– Да вот рыбу какой-нибудь бабке отдадим, хватит нам на билеты. Зайдем ко мне домой в Зелёнке, я что-нибудь у сестры сопру тебе переодеться и проведу тебя до дома.
«Лето, ах, лето! Лето звонкое, будь со мной»,– донеслась популярная в то время песня, звучавшая то ли из магнитофона, то ли из приемника. Наташа дернулась, вскочила, прислушалась. Песня доносилась из дубовой рощи, где туристы города любили отдыхать компаниями по выходным. Впрочем, и в будни в хорошую погоду там нередко стояли цветные палатки отдыхающих.
– Это они, Коля, это они, – шепотом почему-то сказала она ему.
– Кто они? – поднял голову и прислушался Николай.
– Это те, от кого я сбежала. Я теперь вспоминаю эту дорогу. Я специально по ней не побежала, а пошла в это проклятое болото, чтоб они меня не догнали или не нашли. Пошли отсюда скорей — мне страшно. Они могут увидеть меня, и тогда тебе попадет. Знаешь, какие они?
– Так это, те, которые хотели тебя обидеть — твои дружбаны пьяные?
– Да!
– Так… Подожди. – Николай сел, призадумался. – Пойдем, посмотрим, точно ли они?
– Ой, давай не пойдем, давай не пойдем! У них там еще целый ящик водки был, а сейчас уже вечер – они будут все пьяными и злыми. Давай уходить отсюда, куда дальше. Ну, пойдем же, уйдем отсюда!
– Нет, Наташа. Мы подойдём к ним тихонько. Подкрадемся и посмотрим сначала, что там за банда. Ты иди потихоньку за мной, а когда мы их увидим, ты их узнаешь и скажешь мне об этом…
Не принимая ее протесты, он взял ружье, а мешок и рюкзак спрятал под елку и, взявшись за руки, они тихонько стали приближаться к месту, откуда доносилась музыка. И вот в просвете деревьев на большой поляне показалась палатка. Невдалеке дымится догорающий костерок, вокруг которого валяются пустые бутылки, пакеты, одежда. У самого костра стоит эмалированное ведро, из которого торчат шампуры. Между деревьев натянуты два гамака, в которых, качаясь, отдыхают две пары. Возле «24-й Волги» на разостланном одеяле сидит с бутылкой в одной руке и шампуром с шашлыком в другой здоровый амбал и мурлычет под нос песню в такт подвешенному на суку дерева магнитофону. Из железного корпуса магнитофона «Электроника», подключенного к аккумулятору автомобиля, на весь лес гремит: «…Мы в такие шагали дали, что не очень-то и дойдешь. Мы годами в засаде ждали…»
– Ну, вот и дождались! – пробурчал Николай. Судя по реакции Наташи – это были они, ее приятели, зазвавшие ее на «природу» на отдых и едва не изнасиловавшие ее прошлой ночью. Она убежала оттуда босиком в лес, в болото, не успев даже захватить кроссовки и чудом вырвавшись из рук пьяного Андрея, оставив у себя в руках его рубашку, которая и спасла ее в болоте, а сейчас была в роли портянок на ее израненных ногах. Они подкрались к палатке настолько, насколько это было возможно, чтобы оставаться незамеченными. Пары в гамаках что-то щебетали, смеялись, обнимаясь, целуясь, поигрывая, щипая друг друга. Амбал Андрей тупо смотрел в одну точку, изредка прихлебывая вино из горла бутылки. Шашлыки он держал так, для вида, так как есть он их, вроде, уже и не мог.
– Эй, вы, любовнички-лапочки! Кто составит мне компанию, а то ведь я сам сейчас её начну выбирать,– хрипло провозгласил он в сторону гамаков. Оттуда донесся только длинный мат и смех.
Мушка ружья плавно перемещалась то между широко расставленных волосатых ног Андрея в кроссовках, то по веревкам гамака, то по колесам «Волги», то по ведру с шашлыками… Осечки не было. От заряда картечи «Электроника» разлетелась вдребезги. От второго выстрела подпрыгнуло ведро с шашлыками и упало в догорающий костер. Переполох в лагере длился недолго. Заметавшиеся «туристы» рванули в лес, в болото под косогором. Голые зады худосочных девиц и, трясущиеся жиром, их ухажеров мелькнули в кустах можжевельника — и только треск поломанных ими веток еще долго был слышен в наступившей тишине. Амбал Андрей, снеся по пути натянутые шнуры, сумел-таки вползти в наполовину рухнувшую палатку и затих там с изумленной парой.
– Пошли, – громко сказал Коля, – теперь они долго будут собираться, а может, завтра кого-нибудь я в болоте найду и заведу так, что точно долго выбираться будут, пока друг дружку сами не пожрут…
Наташа, растерянная, ошеломлённая услышанным и увиденным, молча побрела за ним и до самой деревни не сказала больше ни слова. Отдав в деревне рыбу в первую попавшуюся хату за два рубля, в сумерках они были уже в Зеленке. Большой кирпичный дом семьи Николая стоял в переулке, выходящим на луг, в пойму Великого озера, последним на взгорке. Дом недавно построили родители, а старый, теперь уже казавшийся крошечным и серым, автоматически превратился в сарай и баню, и был он почти незаметен на фоне своего «собрата». На крыше старого дома-сарая, как обычно, находился сеновал, где и оборудовал себе «летнее гнездышко» Николай.
Пройдя только что взошедшими огородами с запахами зеленого лука и укропа, с вечера политой и оттого парившей земли, они тихонько вскарабкались на чердачный сеновал и, притихнув, обнявшись и укрывшись одеялом, включив «Маяк», сразу же уснули, не переодеваясь. Такими их застала мама Николая, тихонько вздохнув и тихонько закрыв скрипящую дверцу сеновала….
***
…К утру лосиха решила пройти назад, к своей поляне через торфяные карьеры. Там много молодой ивы, ежегодно подновляемой бобрами. Там подросли лопухи: свежие, зеленые и толстые, не то, что осенью. Там, наверное, знакомая ей по зиме молодая свиноматка со своим полосатым выводком удачно расположилась в глухом ельнике на краю болота. Именно там приятно пахнет тиной, и в глубинах ее памяти именно по тем тропинкам водила ее потерянная навсегда мать. Там же встретила она того, кто стал ее спутником, другом, защитником, кто всю зиму был с ней и их будущим потомством. Может, сегодня они встретят его? После того, как она почувствовала, что внутри у нее появилась едва ощутимая новая жизнь, после того, как она поняла, что это самое дорогое, что у нее может быть, и после того, как природа подсказала ей уйти и спрятаться в густой, сухой, поросший высокой прошлогодней травой вдали от лесосек, людей, машин уголок для отела, она его не видела. Он обиделся, что она не только не позвала его с собой, а еще и прогнала, и остался в большом сосновом бору перед торфоболотом. Гордая и красивая, сейчас она смело подойдет к нему. Мальчик и девочка, их дети, посеменят за ней и, спрятавшись у нее под животом, любопытно будут выглядывать своими черными большими глазенками на красавца-папу, с большими, еще мохнатыми и мягкими рогами. И он осторожно приблизится к ним. Осторожно обнюхает их, и гордо и счастливо вся семья пойдет дальше, на их поляну, где высокая сочная трава, ветер, сгоняющий комаров и оводов, где нет таких досужих двуногих тварей-людей, с их верными помощниками и вечными врагами диких зверей – собаками. Туда, где нет волков, как это было прошедшей зимой. Воспоминания о волках инстинктивно заставили ее вздрогнуть, встряхнуться, настороженно прислушаться к окружающим шорохам, потрескиваниям, посапываниям, свистам, чириканьям и другим звукам просыпающегося леса…
Прошедшая зима выдалась суровой. Снег выпал уже в конце осени, когда еще не все листья облетели с осин, в ту пору становившихся главным кормом для лосей вместе с хвоей и побегами сосны. Со снегом стали наступать морозы. Водопой замерз. Обычно человек в зеленой одежде приезжал на машине и вырубал от берега вглубь и вширь лед. В этом году он не приехал; сначала лоси разбивали лед копытами, потом он стал настолько толстым, что это занятие пришлось отменить и пользоваться в качестве питья снегом. Соли тоже не было, и тут она почувствовала, что как раз соль ей сейчас очень нужна. Сгрызая соленую древесину внутри выдолбленного человеком в стволе поваленного дерева корыта, они приспособилась пополнять запас соли в организме. Острые и мощные нижние зубы-резцы позволяли им это делать довольно успешно, и скоро корыто в стволе было обработано, словно бобрами. Да и кора ниже корыта была тоже вкусной, горько-соленой. Днем недалеко от их поляны люди рубили лес. Целый день гремела техника, трещали пилы, зато, приходя вечером на делянку, лоси находили себе достаточно корма в виде спиленных стволов осин. Так проходил день за днем. Лосиха тогда впервые в своей жизни чувствовала, что внутри у нее что-то новое, необычное. Тревожное и в то же время какое-то гордое и ответственное чувство овладевало ее сознанием. Да и лось, который был намного старше и опытней ее, что-то знал, потому что он протаптывал в глубоком снегу тропу для нее, оставляя самые вкусные и сочные побеги, сам сгрызая более грубые и более высокие ветви. И наоборот, когда они приходили к делянке обглодать кору поваленных осин, лось становился ближе к комлю, где кора жестче, оставляя ей более тонкий ствол с ветвями. Ей было приятно его внимание, ей было приятно, что встречающиеся им на пути лисы, дикие кабаны, еноты и другие звери уступали им дорогу и молча провожали их долгим взглядом. А мороз все усиливался. Снег уже достигал колен и кое-где выше, кора стала жесткой, неподатливой. Лесники лес не пилили уже больше недели, а тот, что был, вывезли. Питались лоси иглицей сосны, попробовали зайти из леса в болото, в ивняки, но в первый же переход к болоту их неожиданно настигли две собаки. Злобно облаивая, они кружились в снегу мохнатыми шариками, норовили больней укусить за сухожилия задних ног. Иногда даже им это удавалось. Лось, пригнув голову с большими рогами, на семь отростков каждый, пугал собак, грозя нанести сокрушительный удар рогами. Одновременно, резко вскидывая вперед переднюю ногу, как копьем, пытался ударить или пробить собаку насквозь. Однако собаки были опытными и верткими, и все попытки атаки на них не увенчались успехом. Они кружили на редколесье, когда вдруг появился человек с ружьем. Лосиха, заметив человека, сорвалась и помчалась вперед, а лось задержался на несколько мгновений, опять пугнул собак и побежал за ней, но вдруг резко стал отворачиваться в сторону и, как ей показалось, стал уходить от нее. Одна из собак погналась за ней без лая, а вторая с редким лаем бросилась за самцом. Уходил лось известным им обоим направлением — к большому сосновому лесу на границе болота. Она, неспешно убегая, слышала все дальше и дальше удаляющийся лай другой собаки. Попробовала остановиться, тяжело дыша, послушать. Догонявшая собака опять стала вертеться по кругу, пытаясь укусить. Подняв шерсть на загривке, приложив уши, лосиха бросилась в атаку на собаку, стараясь ударить ее передним копытом, но промахнулась, и, не ожидая далеко отскочившую с визгом собаку, бросилась дальше, в сторону видневшихся впереди верхушек больших деревьев. Уже почти достигнув кромки большого леса, она услышала запах дыма, который человек выпускает изо рта. К этому запаху прибавился запах машины, еще чуждые запахи, несвойственные этому лесу. И тут на всем ходу, чуть сбоку и впереди себя она увидела человека, который был одет не в обычную зеленую форму, а в белую одежду. Она и не увидела бы его, если бы он не зашевелился. Останавливаться ей и развернуться было поздно – позади собака, болото заканчивалось, и впереди уже виден был большой лес. Человек спереди резким движениям вскинул перед собой черный предмет, похожий на палку. Стало страшно. Продолжая бежать, лосиха, вытянувшись в струну, напрягаясь всем телом, словно летела, не касаясь земли и снега, в сторону спасительного большого леса. Она уже не думала о преследующей ее собаке, она не думала о лосе, почему-то ушедшем в другую сторону. Она ждала удара от этого страшного человека в белом. Вдруг резкий звук резнул слух — и облачко дыма и огня сверкнуло там, где стоял человек. Она уже поравнялась с ним, и до леса оставалось совсем немного. Второй гром прозвучал со стороны человека, когда она уже перемахивала через небольшую просеку, разделяющую лес и болото. Что-то с силой ударилось в толстую елку, чуть не зацепив ее щепками, разлетевшимися от удара о елку. Она знала, что такое выстрел. Она знала, что это опасно…
***
…Молодая лосиха смутно вспоминала, что также от людей с такими же «палками» однажды погибла ее мать. Они убегали от кричащих людей и лаявших собак, когда ее мать, после грома выстрелов, неожиданно рухнула на молодые елочки, прокатившись по ним, ломая ветки своим телом. И больше не встала, хрипя и задыхаясь, в агонии разгребая ногами и копытами мох. Тогда она, совсем молодая, уходя от преследующих собак, лишь увидела, что мать билась на земле, а из шеи ее пульсировал фонтан темно-красной, почти черной крови. Она запомнила глаза матери, смотревшей на нее прощальным взглядом. Ей нельзя было останавливаться. Собаки настигали, слева и справа огоньки и дымки сопровождались грохотом. С шипением над головой пролетело что-то очень быстрое и страшное и, ударившись в березу, насквозь пробило ее, выбросив пучок щепок. Заметив бившуюся на земле мать, собаки тогда бросили молодую лосиху и принялись терзать умирающую лосиху. Молодая лосиха уже не видела, как собаки рвали шерсть, прокусывали кожу, как рвали горло лосихе, насыщаясь кровью. Она не видела, как подбежали люди, оттянули собак и перерезали ножом горло умершей лосихе-матери. Привязав собак к деревьям, они некоторое время стояли вокруг мертвой лосихи, улыбались, курили, пожимали друг другу руки. Потом достали из рюкзака бутылку, выпили наскоро, сбросили свои белые балахоны и толстые фуфайки под ними, засучили рукава и через час, загрузив в рюкзаки еще парившее на морозе мясо, оставив шкуру и потроха с пятнами крови на белом снегу, гуськом, друг за другом двинулись к стоявшей за болотом машине. Этого молодая лосиха не видела. Дождавшись темноты, остановившись и остыв, она отправилась искать мать по своим следам. Дойдя до того места, где в последний раз она видела грустный, прощальный, умоляющий взгляд умирающей матери, молодая лосиха остановилась. Две лисицы терзали шкуру ее матери, рыча и угрожая друг другу. Десяток воронов сидели на верхушках елей, насытившихся настолько, что не могли улететь дальше верхушек близлежащих деревьев. Еле уловимый запах, родной запах ее матери, витал в морозном воздухе… — и больше ничего. Она поняла, что матери больше не будет и ей нужно жить одной. Прижав уши, подняв шерсть на загривке, она бросилась на лис, пытаясь ударить их копытами передних ног. Неожиданно для самой себя один удар пришелся в бок оскалившемуся лису. Удар был настолько силен, что узкое лосиное копыто разрубило ребра и вонзилось во внутренности прибитого к земле лиса. Перепрыгнув через кровавое пятно в снегу – все, что осталось от ее матери после людей, лисиц, воронов — лосиха оглянулась. Ползя на передних лапах, волоча задние ноги и выпавшие на красный снег внутренности, лис, хрипя кровью, пытался кусать свои же кишки… Вороны ворчливо, сытно и хищно «крумкали» с высоты своих насестов. Это было давно, и вот – опять…
…Больше не оглядываясь на стрелявшего в нее человека, лосиха размеренно уходила по большому лесу. Собака отстала, но тут она услышала еще два выстрела — где-то в стороне, куда уходил ее лось. Тревога опять охватила ее и, замедляя свой бег, она стала отворачивать все больше в сторону, в надежде быстрее встретиться с ним. Наконец она услышала знакомый запах и увидела на снегу его следы, а затем и следы собаки, бегущей прыжками по следу лося. Что-то еще бросилось ей сначала в глаза, а затем попало и в обоняние. Она и почувствовала, и увидела кровь. Его кровь. Через каждый прыжок на стволах деревьев или на снегу были видны бисеринки-капельки крови, пахнущей им. Лосиха пошла по следу и вскоре услышала лай. Чем ближе подбегала она к лаю, тем короче становился шаг раненного лося, тем ярче капли крови на снегу, тем яростнее лай собаки, тем больше клочков лосиной шерсти на снегу. И вот она увидела Его. Одного рога не было. Он потерял его где-то на бегу: уже пришла пора к тому времени сбрасывать рога. Она видела, как лось в последнее время часто прикладывался рогами к деревьям, словно пытаясь сломать дерево. Сыпалась обдираемая кора, сопел и злился лось, но здоровый крепкий организм еще не созрел до той поры, когда рога сами отпадают. Отпадают, чтобы весной вырасти новым, еще более мощным и красивым, еще на один отросток больше. А те, старые и сброшенные, будут найдены грибниками или другими лесными людьми и будут украшать прихожую где-нибудь в городе, или просто будут сгрызены до неузнаваемости вездесущими мышами или дикими кабанами, так и не доставшись людям в качестве трофея…
Лось стоял на краю лесосеки. Бока его тяжело вздымались. Черная шерсть была липкой и мокрой, грива поднята, голова с одним рогом не подчинялась точному движению. Выпученные белки глаз, пена изо рта, пар над спиной и крупом. Снег вокруг был истоптан и обрызган капельками крови. Собака настолько осмелела, у нее было столько сил и злобы, что она, кружась и облаивая, периодически совершала прыжки и в прыжках наносила мощные болевые укусы по сухожилиям задних ног лося, пытаясь укусить повыше и посильнее. Но глубокий снег, хоть и сковывал движение лося, но и собаке не давал возможности для более активного маневра. Разъяренная запахом крови, ободренная выстрелами и видом загнанного зверя, собака все яростней кружила вокруг выбившегося из сил лося, все ближе и ближе приближаясь, все больнее и чаще совершая хватки. Опытная зверовая лайка знала, что, чем крепче она задержит этого уже слабеющего зверя, тем быстрее настигнет их ее хозяин и зверь будет повержен. И тогда вдоволь она насытится злобными хватками поверженного тела и теплой горячей кровью. Увлеченная предвкушением скорой победы, не видела она приближающуюся по густому молодому ельнику лосиху, уже приложившую к голове уши, уже перебирающую копытами, «выстреливая» ими вперед, словно копьями, вздымая мокрыми от пота боками, выпятив большие свирепые глаза. И только в последний момент, оказавшись в глубоком снегу между раненым лосем и надвигающейся «молнией», лайка пыталась прыгнуть в сторону, но удар копыта лосихи пришелся ровно в бок. Хрустнули кости, и собака, пронизанная переднем копытом лосихи, протащилась еще два-три прыжка, прежде чем лосиха остановилась и в прыжке сбросила пробитую, но еще живую и скулящую собаку. Не оглядываясь, лосиха пошла по глубокому снегу вперед, а раненый задохнувшийся лось, шатаясь, поплелся следом по натоптанной тропе, оставляя капельки крови, стекающие с черно-бурого загривка. Пройдя некоторое расстояние, они услышали позади себя, на том месте, где осталась раненная собака, одиночный глухой выстрел и короткий взвизг…
Рана лося была не смертельная, но очень болезненная. Пуля прошла по шее выше позвоночника. Лосю было очень тяжело держать перекошенную одним рогом голову, тяжело было идти, еще тяжелее скоблить зубами твердую, замерзшую кору. Поваленных свежих осин не было, снега становилось все больше и больше, соли не было. Постоянно чувствовался голод, а мороз крепчал. Им пришлось преодолеть большое расстояние для перехода в молодой сосняк, где корм был, хоть и неполноценный, но в достаточном количестве. Что-то случилось у людей, что в один момент их стало прибывать в лесу: на запряженных в сани лошадях, на лыжах, на снегоходах, тракторах. Все рубили маленькие елочки, взваливали на себя, на сани, прицепы и везли куда-то. Такого лосиха еще не видела, хотя опытный ее друг относился к этому абсолютно спокойно: он это уже видел семь раз в своей жизни, именно в эти дни — дни глубокого снега и трескучего мороза — люди тащили из леса с собой елочки. Он знал, что наступает самое тяжелое время года: морозы и снег будут еще долго…
Прошел тяжелый месяц. Рана заживала плохо, корма хоть и хватало, но глубокий снег и мороз требовали хорошего питания, а его добывать становилось все труднее и труднее. В начале февраля морозы убавились, но завьюжило. По ночам сосны гудели и стонали. Ветер, метель, вьюга заставляли искать место затишнее, но голод гнал каждый день вперед. Переметенные делянки, засыпанные снегом поваленные осины на делянках – до корма добраться было сложно. Питались побегами сосны, и даже иногда корой ели – невкусной, горькой и сухой. В день передвигались по глубокому снегу не больше одного квартала. И вот однажды ночью услышали вой. Лось сразу всхрапнул, вздыбил шерсть. Рога давно уже были потеряны, а то, что они сейчас пригодились бы, лось это понимал точно. Ему приходилось уже встречаться с волками, но это было уже давно. Тогда он не был истощен раной и бескормицей…
Наступал рассвет. Лосиха, дождавшись пока насытятся молоком ее телята, обнюхав и лизнув каждого, бесшумно направился по тропе к месту дневки. Воспоминание о волках отхлынуло, ушло. Впереди был день, обещающий быть теплым и ласковым. С ней были ее дети, ее ожидала, возможно, встреча с ним, ее лосем. Где-то в глубине сознания стояли глаза человека с ружьем, который уже не раз спасал и ее, и ее спутника, ее лося. Человека, который, как ей показалось, стоял сегодня у окна и курил. Она опять остановилась.
***
Бороздя глубокий снег и проходя в день не более квартала, пара лосей держалась одного и того же выдела молодой культуры сосняка, не задумываясь, нанося колоссальный ущерб лесной флоре, лесхозу. Загнивания на шее у самца не произошло, но рана на морозе заживала медленно и болезненно. Лось сильно исхудал и уже не стремился занять лидирующее передовое положение, а с готовностью поедал нижние, оставленные специально для него лосихой побеги…
Вой волков застал их как раз за этим занятием. Морозное февральское утро: вьюга поутихла, снег искрился под луной, деревья сухо щелкали корой на морозе. Видно было как днем: то заяц, абсолютно слившись со снегом своим белым пухом, выскочит чуть ли не из-под копыт, то, громко сопя, «чухая» и шелестя жесткой щетиной по ветвям и сучьям, след в след, оставляя глубокую борозду, пройдет стадо диких кабанов, ведомое опытной самкой. За стадом диких кабанов, в минутах двух хода, всегда идет грозный секач. Он считал стадо своим, хотя все вопросы иерархии, места дневок, кормежек и путей-троп, походов решала старая свиноматка. Гон у диких кабанов уже закончился, брачные игры, жесточайшие ночные драки с хрипом и визгом остались позади; разрозненные было по парам и мелким группам, кабаны вновь сбились в стада: так легче было выжить в этот суровый период. Кабанам было проще – для них в специальных местах люди привозили и оставляли корма: зерно, зерноотходы, подгнивший картофель. И кабаны с удовольствием пользовались этой поддержкой и помощью человека. Заходили на такие подкормочные площадки и лоси. Иногда удавалось что-нибудь ухватить для себя, но в большинстве случаев — это были загнившие зерноотходы, а зерно и картофель кабаны быстро уничтожали сами. Правда, повезло лосям – нашли развороченный дикими кабанами солонец[6]. Теперь солевой вопрос был решен: беременной лосихе как раз очень не хватало минералов, и она с удовольствием грызла соленое корыто и мерзлую землю под ним.
Услышав волков, лоси насторожились. Хотя вой был еле слышен, но по голосам — то тонким с подлаем, то хриплым, протяжным, то утробным жутким — было понятно, что волков много. Они голодны. Мороз и голод, гонная страсть, победы и неудачи в брачных играх заставляли волков петь свою злую, торжественную или скорбную, голодную или обиженную песню. Вой доносился со стороны большого леса, и было понятно, что волки пришли к болоту оттуда, и коль скоро наступит рассвет, они обойдут болото и остановятся как раз на кромке болота у большого ельника. Волки любят на дневку останавливаться в таких местах. С одной стороны — затишье от ветра старыми елями; с другой стороны — с высоты гряд хорошо просматривались старые карьеры и, конечно же, была обеспечена хорошая возможность скрытного ухода при появлении опасности. А то и вызвать на бой обозленных голодных соперников-собратьев и в открытом поединке на сравнительно редколесном болоте разорвать их или хотя бы вырвать клок шерсти с шеи, боков, показывая равнодушной на вид самке, кто здесь самый сильный и ловкий, кому она должна отдать свое предпочтение. И волки шли к их, лосиному, болоту. Впереди шла давно сформировавшаяся пара: старый, но крепкий, мощный матёрый самец, за ним, ровно след в след, его давняя подруга — его самка. За ними, тоже след в след, утопая в снегу, шли двое их щенят сего года рождения — прибылых[7]. Хотя щенками их назвать было бы уже и трудно. Только рыжеватый оттенок от боков к животу мог выдать их и показать различие с почти седыми родителями. Густой пух, обильно покрывавший тело волчат, скрывал их худобу, да и развитые мускулы угадывались в крепких, упругих движениях осторожно ступающих по снегу, словно плывущих в нем, зверей. Справа, слева и позади этой семьи двигались другие волки: прибылые других семей, переярки[8]. Молодые самки сводили их с ума, и установленный веками обычай волчьей стаи в походе идти цепочкой, след в след за вожаком, был нарушен. Шел гон[9], гон волков в лютую февральскую стужу, и, растянувшись, волчья стая, ориентируясь по запаху, подвывая и перекликаясь, изредка сцепившись в ожесточенной схватке, но, так и не нанеся серьезных увечий друг другу, двигалась навстречу легкому морозному ветру, навстречу начинающему слегка светлеть небу.
Лоси, осторожно поводя ушами, сдвинулись вглубь болота. Если придут волки — придется отбиваться. И в лесу, в чаще, это будет сложнее, чем на более открытых для маневра участках болота. Сгрызая на ходу застывшие, как сосульки, ветви ивы, побеги кустов и молодого осинника, лоси выбрались на гряду по центру болота и остановились. Здесь было решено провести день. Лось осторожно улегся в снег у молодой елки. С одной стороны она защищала от пронизывающего, хоть и легкого, морозного ветерка, а трава и мох под снегом не давали промерзнуть от земли усталым ногам. Лосиха остановилась невдалеке, обнюхивая старую поваленную осину, давно объеденную от комля и до верхушки другими лосями, косулями и зайцами-беляками. Недалеко в снегу копошились три глухаря. В тихом морозном лесу было слышно шелестение их крыльев по снегу. Для глухариного тока было еще рановато, но самцы уже по утрам начинали «чертить» на снегу свои «надписи», обозначая будущие места тока, а значит, места их древней песни, а, может быть, и схватки с соперником. Самочки глухарей равнодушно наблюдали за самцами из своих укрытий на соседних деревьях, нахохлившись, пытаясь таким образом сохранить тепло в это морозное февральское утро…
Волки появились неожиданно. Сначала показалась самка и увивающиеся за ней двое самцов. Самка словно не замечала «ухажеров», лишь изредка оскаливала зубы и рычала, когда кто-нибудь из них наиболее нахально пытался, заигрывая, поухаживать. Остановившись у края гряды, самка замерла, чутко поведя мокрым черным носом. Как по команде замерли следовавшие за ней самцы. Волки сначала учуяли запах, а потом и увидели лосей. Волчица напряглась, подобралась, медленно и осторожно стала подходить к лосям. Волки все поняли. Один из них сразу пошел в обход, а другой бесшумно скользнул по снегу назад за подмогой. Подойдя из-под ветра к лосям поближе, волчица остановилась и замерла. Глаза уперлись, словно у гипнотизёра, на лежащего в снегу лося и стоявшую рядом лосиху. Волчица сразу поняла, что лось ослаблен и это и есть потенциальная их добыча — мясо, тепло и спокойствие для нее и для стаи. Совсем скоро соберётся стая, и здесь же на поляне начнется борьба. Борьба за жизнь. Волчица сразу определила, что лося надо оттеснить к густому молодому ельнику, где легче будет увернуться от ударов его передних копыт, вырвать кусок более нежной кожи на животе или в паху, чтобы уже навсегда лишить лося возможности убежать по глубокому снегу. А может, уцепиться ему в шею, где пульсирует толстая, наполненная горячей кровью вена. В посадке можно закружить лося, запутать, утомить, не давая возможности опомниться и отреагировать на мелькающие тени волков. Сзади и сбоку послышались хруст и шелест снега, прерывистое частое дыхание. Собиралась стая.
Лоси заметили волков. Самец встал, стряхнул снег, сделал несколько угрожающих шагов к волчице. Поднял шерсть на загривке, низко склонил голову, словно на ней были рога, всхрапнул, выкатив белки глаз. Волчица стояла неподвижно и смотрела лосю прямо в глаза. Она была уверена, что стая сильнее лося и ничего уже не может спасти намеченную жертву от гибели. Волки осторожно окружили лосей и терпеливо ждали команды. Ждали, глотая слюну, дрожа от холода и возбуждения, в предвкушении скорого пира. Первым не выдержал лось. Он, опять всхрапнув и взмотнув безрогой головой, бросился на волчицу. Глубокий снег не мешал лосю сделать несколько больших прыжков, вынося вперед свое оружие – копыта. Однако волчица ждала этого выпада, резким прыжком в сторону легко увернулась от удара. И в эту же секунду двое других волков с обеих сторон бросились на лося. Не успев развернуться для отражения нападения волков, лось присел от болезненного укуса одного из них за сухожилия задней ноги и укуса в пах второго волка. Но резкий прыжок вверх – и оба волка покатились в глубокий снег, оставляя клочки выдранной зубами лосиной шерсти и устремляясь вслед за уходящим исполином. Волчица, оглядываясь, прыгала перед лосем, мешала ему набрать скорость и не позволяла сократить расстояние для удара копытом. К двум молодым волкам, сделавшим первую неудачную попытку нападения, подключился матерый сильный самец. Он бежал параллельно лосю, постепенно сближаясь с ним. Огромными прыжками в рыхлом сыпучем снегу, необыкновенно серый, без рыжих подпалин, с седеющей мордой, он искал удобного случая, чтобы вцепиться мертвой хваткой в живот или горло лося.
В тот момент, когда лось бросился на волчицу, лосиха резко развернулась и прыжками помчалась по гряде в обратную сторону, прогнав с пути засевших в засаде двух молодых волков и уводя за собой еще двух, нетерпеливо крутившихся подле нее перед началом схватки. Глубокий снег и нерастраченные силы позволили лосихе оторваться от преследователей на некоторое расстояние, совершая по лесу полукруг. Зная, что лосю будет сложнее, она стала уходить с гряды в болото, где снег был еще глубже. Волки преследовали, но все же отставали дальше и дальше…
Лось остановился резко, внезапно круто развернулся и ударил-таки передним копытом не сумевшего увернуться и налетевшего на него переярка. Хрустнули кости — и волк, с раздробленной челюстью и сломанной шеей, остался биться в конвульсиях в глубоком снегу, разбрызгивая алые капли крови. Взрослый самец, так и не успевший броситься на лося, проскочив несколько прыжков, остановился возле волчицы. Лось был страшен: храпел, несколько раз опять ударил уже мертвого волка, и с разворота бросился на волка и волчицу. Оба они прыжками кинулись в разные стороны, а лось остановился, хрипло дыша и круто вздымая черными боками, оглядываясь по сторонам. Волк, волчица и оставшийся в живых переярок стали хороводом кружить вокруг лося, все теснее сжимая кольцо. Волчица опять остановилась перед лосем и шаг за шагом, оскалив мощные клыки, стала приближаться к грозно склонившему голову лосю. Кося глазами на подходившего сбоку волка, лось видел главного врага в волчице и готовился к очередному прыжку. Волчица остановилась в нескольких прыжках от лося и молча смотрела своими безжалостными глазами прямо в глаза лосю. Лось собрался с силами, приготовился к прыжку, но вновь острая боль пронзила уже раненую ногу – это переярок все же опять подкрался сзади. Только успев присесть от боли, лось не увидел огромной тенью бросившегося на него самца. Тяжелый груз и острые клыки, впившиеся в раненную шею, чуть не свалили лося на бок, но он удержался и попытался сделать прыжок. Волчица в это время, пользуясь атакой двух других волков, ловко обошла лося сбоку и в быстром и мощном прыжке впилась зубами лосю в пах. Не выдержав боли, лось завалился на бок, пытаясь телом накрыть волчицу. Но матерый волк, вцепившийся в гриву лося, все сильнее сжимал челюсти, понимая, что добыча вот-вот будет повержена. И в это же время волчица, рыча и изо всех сил пятясь назад, пыталась вырвать кусок плоти от живота лося. Не отставал от них и молодой волк: чувствуя силу родителей, бросив терзать раненую ногу лося, разъяренный сопротивлением поверженного великана и воодушевленный падением его на снег, он уже обежал спереди лося, с трудом пытающегося встать, и приготовился к прыжку на его голову, не боясь ударов копыт. Он был уверен, что еще мгновенье — и все будет окончено.
Неожиданный выстрел прозвучал как гром среди ясного неба. Матерый волк мгновенно бросил терзать лося, перепрыгнул через грызущего себя за бок смертельно раненого переярка и по глубокому снегу большими прыжками стал уходить к спасительному ельнику. Резкая боль в правом боку и еще один выстрел настигли волка уже у самого ельника. Вокруг по кустам прошуршала картечь, но одна картечина все же впилась в бок и застряла в ребрах. Не останавливаясь, волк сумел скрыться под нависшими лапами елок, успев краем зрения заметить уходящую в противоположную сторону волчицу и мелькнувшего в белом маскхалате человека, торопливо перезаряжавшего ружье. Лес уже скрыл волка от человека, а волчица, стелясь над снегом, крупными прыжками уходила вниз по гряде: склон и снег быстро скрыли ее от глаз охотника. На поляне, истоптанной глубокими следами и покрытой каплями крови и клочьями шерсти, оставался израненный лось и валяющиеся в окровавленном снегу неподвижные волки.
Лосиха уже замыкала большой круг, оторвавшись от волков. Она приближалась к гряде, когда увидела на снегу, поверх следов волчьих, следы человека. Эти следы велик прямо к гряде, на которой оставался ее лось. Перескочив через борозду следов и пробежав еще некоторое расстояние, она убедилась, что волки от нее отстали, вероятно, испугавшись следов и запаха человека. И тут грянули два выстрела там, где она оставила лося и куда она бежала сейчас. Хорошо зная опасность, таившуюся за этим громом, отдышавшись, лосиха осторожно стала обходить по кругу место их неудавшейся дневки и наткнулась на кровавый след лося. Глубоко бороздя снег раненой ногой, оставляя капельки и целые пятна крови и клочки шерсти, лось прошел прямо по болоту в сторону большого леса. Догнать его не составляло труда — и страшное зрелище предстало перед лосихой. Вырванная кусками шерсть обнажила кожу на боку и холке. На шее, где была заживающая уже рана, торчала рваная кожа, текла быстро чернеющая и застывающая на морозе кровь. Задние ноги, пах были в крови, правая задняя нога волочилась из-за поврежденного сухожилия. Передние ноги были также в крови, застывавшей на морозе. Черные бока покрылись сосульками и инеем. Лось шел, шатаясь и волоча ногу. Казалось, он не видит, не выбирает себе дорогу – просто движется по инерции вперед. Преградив ему ход, лосиха встала на его пути, и он сразу же рухнул в снег. Безумные глаза, кровавая пена. Дрожащий, он лег на бок и так и остался лежать, не шевелясь. Лосиха не подходила к нему, стояла в снегу и смотрела на измученного и израненного ее друга. Дикие звери не знают, что такое жалость и сострадание в человеческом эмоциональном понимании, но она хорошо понимала, что лось сильно изранен и ему тяжело и больно. Вдруг послышался скрип снега — и сквозь кусты она увидела приближающегося в белом человека с ружьем. Несколько раз он останавливался, щупал руками снег, растирал между пальцами комочки замерзшей крови. И вот он заметил лосей, через мгновенье вскинул ружье и застыл. Лось, заметив беспокойство молодой подруги, поднял голову, попытался встать, но не смог и опять лег в снег. Лосиха медленно, осторожно обошла лося и встала между ним и человеком. Страха не было. Она не хотела, чтобы человек выстрелил в раненого лося, она загораживала его, обессиленного, она смотрела на человека испуганно и настороженно. И все же, она ждала выстрела и готова была принять его на себя. Охотник опустил ружье — и лосиха увидела его лицо. Теперь она его узнала. Неоднократно наблюдая, спрятавшись в зелени кустов и деревьев, как он раскладывал соль в солонцы, как он раскидывал в кормушки сено и выкладывал в корыта корма для диких кабанов, тогда она разглядывала этого человека без страха. Она знала и верила, что тон не опасен ей. Человек тоже знал эту лосиху, которая в прошлом году осталась без матери, убитой браконьерами. Это она безжалостно, ошеломленная постигшим горем, затоптала насмерть лису на месте разделки туши ее матери. Это та молодая лосиха, которая частенько из-за листвы наблюдала за ним, думая, что он ее не замечает. И вот сегодня, идя по следу за израненным лосем, которого очень сильно погрызли волки, и размышляя о том, что придется, наверное, его пристрелить его, чтобы где-то не пал в лесу или же не был добит где-нибудь волками, он опять увидел молодую лосиху, которая своим телом защитила от выстрела своего лося. Зима, холод, глубокий снег – как дикому раненому зверю выжить? Как ему помочь? Никак! Это дикий огромный зверь, а ветеринара в лес не вызовешь и не привезешь, и к лосю так просто не подойдешь. Николай опять достал из-за пазухи бинокль и встретился глаза в глаза с молодой, смелой и отчаянной лосихой. И он, и она – они оба поняли друг друга. Постояв немного, Николай спрятал бинокль, забросил ружье на плечо и осторожно своим следом стал удаляться обратно, к месту утренней драмы. Там его должны были ожидать вызванные по рации его друзья-охотники, с которыми сегодня утром он по звонку лесника приехал выследить и пострелять появившуюся накануне в охотхозяйстве стаю волков. Это и спасло жизнь лосю. Опоздай он хоть на несколько минут – все было бы закончено совсем по-иному. А на верхушках деревьев уже усаживались вороны, злобно каркая в ожидании легкой добычи. Ждать они могли долго. А в память Николая, тихо бредущего по своей лыжне обратно, надолго, на всю жизнь, до боли в сердце врезались замеченные в бинокль две большие прозрачные слезы, катящиеся из доверчивых глаз лосихи и застывающих на заиндевелой ее шерсти. Он по своим следам вернулся на гряду, где на поляне уже собрались охотники, подтянув двух убитых волков. Сосчитав следы, определили, что всего волков было восемь, значит, осталось шесть. Поскольку за лосихой преследования больше не было, волки после выстрела двинулись большим лесом. Прикинув и немного поспорив, охотники, подвязав волков на шесты, двинулись к машине. Быстро забросив мертвых волков в багажник, где лежали катушки с флажками, отзвонив по мобильному кому-то, люди быстро загрузились в УАЗик, и по накатанной колее машина понеслась к большой дороге. Уже ближе к обеду обозначился сравнительно небольшой участок, в который вошли волки и, судя по тому, что выходных следов не было, они решили там остановиться на дневку. От места бойни с лосем они прошли не более десяти километров: только глубокий снег и бурно проведенная ночь заставила волков остановиться. Люди, порассуждав, определили предположительное место дневки волков, загрузили на плечи катушки с флажками, двинулись по квартальной линии вглубь леса, где машина уже проехать не смогла бы, да и шум машины мог спугнуть волков. Первым в цепочке шел Николай: налегке, без флажков. Пройдя около трех километров, он наткнулся на цепочку волчьих следов. Волки шли след в след, а кое-где на снегу оставались капельки крови – все-таки большой волк был им ранен. Следы вели в сторону большого открытого участка полей, с другой стороны была река и железная дорога. Молча постояв у следов, определив направление ветра, Николай принял решение и шепотом сообщил его охотникам. Бесшумно разделившись на две бригады, охотники по квартальным линиям двинулись в разные стороны от цепочки следов, на ходу осторожно, но быстро разматывая катушки флажков. Начало бечевки с флажками зацеплено за дерево в пятидесяти шагах от следов так, что на входящих в квартал следах оставался коридор или ворота. В этих «воротах» затаились два охотника в белых маскхалатах, готовые в любой момент встретить картечью идущих назад своим следом волков, если их вспугнут растягивающие флажки охотники, бесшумно исчезнувшие с флажками за деревьями. Весь оклад квартала флажками занял не больше часа. Встретившись на противоположной от начала оклада стороне квартала, обе бригады не скрывали радости. Проведенный наугад, оклад оказался удачным, все рассчитано правильно – волки в окладе. Осталось еще раз обойти квартал, более аккуратно развесить флажки, следя за тем, чтобы бечевка с флажками висела над снегом ровно, без прогибов, примерно на уровне идущих по снегу волчьих голов. По ходу охотники, развешивая и цепляя за ветки флажки, мокрыми от снега и пота руками держались за бечевку с флажками, пропуская ее через ладони, чтобы оставить ни них человеческий запах. Вернувшись к «воротам», растянули оставшуюся часть бечевки с флажками и «закрыли ворота» — волки в окладе…
***
Лесник Гришка с женой Надей жили на хуторе уже более тридцати лет. Добротный дом с сараем, баней, погребом стоял на краю большой поляны среди леса. С одной стороны – почти непроходимое болото, по которому до ближайшей деревни напрямую километров десять, а со всех других сторон – старый сосновый лес. Электричества на хуторе не было, да и не нуждались хозяева в нем. Все восемь детей уже выросли и разъехались по городам, а Гришка с Надей так и остались жить на хуторе. Гришка работал лесником и на полставки егерем, а Надя была его помощницей. Вставали они с рассветом, спать ложились с наступлением сумерек. Две коровы, конь, свиньи, куры, гуси, пять охотничьих собак, кошка с котом, пчелы – хозяйство немалое, но привычный уклад жизни позволял без особого напряжения управляться с этим хозяйством. Это являлось хорошим подспорьем для живущих в городе их детей. Два-три раза в месяц Гришка или Надя ездили на коне в деревню, до которой по окружной вокруг болота дороге было полдня езды на лошади. Сделав необходимые покупки, они на ночь останавливались у родственников, от которых за столом, вечеряя, узнавали все новости, происходящие в цивилизации. Приемник, стоявший у них на кухне, Надя и Гриша включали редко, экономя батарейки, а имеющийся генератор заводили только тогда, когда собирались дети и внуки. Им электричество на хуторе было ни к чему. По рецептам, предаваемым из поколения в поколение, засаливалось в бочках мясо, окорока, сало; на чердаке висели вяленые колбасы, в погребах в бочках до весны хранились хрустящие огурцы, моченая ягода, соленые грибы. Связки лука и сушеных грибов висели в хате за печкой. И зерно, заготовленное с огорода, и мука, смолотая на каменных жерновах вручную, имелись в достаточном количестве. Молоко, сыр, масло, творог, сметана – все имело место быть в том крепком хозяйстве. Несколько скирд сена и соломы, столько же стогов сена возвышались за сараями, за простым, из жердей, забором. Хороший хлебный самогон всегда был в наличии, и Надя не боялась, что придет участковый и оштрафует. Продавать самогон было некому, а Гриша выпивал редко. Ну а для дела большая двадцатилитровая бутыль в погребе и десятилитровая в доме под половицей всегда имелись. Самогон гнали по старым рецептам. Отборную рожь проращивали, потом сушили её, пророщенную, на горячих кирпичах лежанки печи. Хорошо просушенное жито Гриша молол вручную на старых каменных жерновах, которым, по его утверждению, было более двухсот лет. Мука крупного помола пахла ароматно, аппетитно. Надя запаривала ее в большой деревянной полубочке — цебре. Добавляла немного сахара, хмеля, дрожжей, бережно укутывала старыми кожухами и на пару недель оставляла бродить. Гриша изредка заглядывал, принюхивался и размешивал брагу деревянной лопаткой. Резкий аромат браги разносился по импровизированной деревенской кухне. Зачерпнув кружку пенного напитка, смачно, большими глотками выпивал, занюхивал рукавом, кряхтел, вытирал усы и с улыбкой определял: «Ну, скоро будет готова!» Хотя дети давно привезли газовую плиту с баллоном, этой плитой Гриша и Надя почти не пользовались. Каждое утро Надя, чуть свет, растапливала русскую печь. Нужно было и покушать приготовить, и пару чугунов картошки для хозяйства поставить томиться, и дом прогреть, поэтому, ловко орудуя вилочниками-ухватами, Надя даже не задумывалась пользоваться для этого газовой плитой. Да что и говорить: приготовленные в печи Надей блюда не приготовит ни один ресторан и ни одна хозяйка в городской квартире. Отваренная в чугуне картошка покрывалась сверху от жары в печи хрустящей, ароматно пахнущей коричневой корочкой. Мачанка в сковороде приготавливалась на ребрышках, с луком и сметаной, блины, толщиной чуть ли не в палец, готовились на домашнем кислом молоке-простокваше, капуста из бочки в кочанах, мед, густая сметана, чай из чабреца и зверобоя – это завтрак. А в печи стоят до обеда и томятся в жаре борщ с мясом, или крупник на молоке, или суп с грибами и фасолью. Эх, а что за супчик! Разбухают и выглядят как будто только что собранные боровички, утушенные с фасолью и мясом! Так она готовила, когда они были молодыми, когда дом был полон детей; так и сейчас готовит, но только тогда, когда дети или внуки приезжают на каникулы, в отпуск или просто на выходные. В остальное время, постарев и оставшись вдвоем, они ограничивались простой пищей — молоком, блинами, сыром, домашней колбасой и, конечно же, картошкой. И спали до они сих пор вместе на старой железной кровати – полная, раздобревшая Надя и худой, почерневший от солнца и лесной жизни Гриша. Зимой работы было совсем мало. Покормить хозяйство с утра и вечером, навести порядок в сарае, протопить печь. Три раза в неделю Гриша запрягал коня в сани, объезжал свой лесной обход, намечал себе и лесничему работу на весну, лето, присматривался к следам на снегу, что-то записывая в своем дневнике, пыхтя непременной самокруткой…
Услышав в сумерках натужный звук мотора ползущего по снегу УАЗа, Гриша и Надя зажгли на окне и в сенях керосиновые лампы, вышли во двор. Звук УАЗа охотничьего хозяйства они узнавали уже по звуку мотора издалека, как и их собаки, радостно кинувшиеся навстречу машине. Для них, собак, приезд охотоведа обозначал праздник – охоту. Но в этот раз радость их пока напрасна. В феврале собак в лес не брали и, приученные хозяином к дисциплине, они не рисковали самостоятельно уходить далеко в лес, ограничивались «охотой» на полевок, горностаев и ласок, появляющихся недалеко от хутора. Охотники медленно, устало выгружались из будки машины, волоча за собой зачехленные ружья и рюкзаки. Усталость давала о себе знать. Сегодня лыжи не брали с собой — не вмещались они в маленькой будочке на кузове УАЗа — а пройти пришлось по глубокому снегу за день порядочно, да пока оклад поставили — так и перекусить, толком, не удалось. Уже по дороге к Гришане потянули из фляжки спирта и прикусили бутербродами. Ощетинившиеся собаки привлекли внимание Гришки, и он понял, что в кузове машины лежит дикий зверь. Откинув задний борт машины, водитель вытащил и сбросил в снег двух волков. У одного была полностью разбита голова; черные, спекшиеся от крови пятна на боках другого, говорили о картечи, пробившей эти бока.
– О, з полем вас — пашанцавала! Гдзе ж вы их? У меня уже давно «дядьки» не заходили, – Гришка называл волков «дядьками», либо «дядькавыми хлопцами».
– На Косовище хотели лосей разодрать, Гришка. Лося погрызли сильно, того, что с молодой лосихой ходит раненый. Одного переярка этот лось копытом убил, второго Николай взял из ружья на месте. А стаю мы закрыли в Мошках, да уже темнеть начало, так вот и приехали к вам переночевать, – ответил водитель, судя по всему, частый гость на этом хуторе, так как, говоря это, он забрал у Гришки из губ самокрутку и смачно затянулся самосадом.
Надя радостно приветствовала охотников. Все они давно уже знали друг друга. Шутя и иногда разбавляя шутки «солеными» словечками, охотники тщательно сметали с обуви снег, громко топая, проходили в хату по приглашению засуетившейся Нади. В доме пахло теплом и уютом так, как может пахнуть только в белорусских аккуратных деревенских хатах: протопленной печью, испеченными блинами, поджаренным зерном, настоявшейся брагой и, конечно же, чем-то еще неповторимым и таким домашним — и в каждом доме по-своему. Степенно развязывая свои рюкзаки, поставив в дальний угол ружья, в сенцах над тазом ополоснув лицо и руки из медного умывальника холоднющей колодезной водой, охотники усаживались за большой стол, стоявший в передней части избы, являющейся же одновременно и кухней. Тут же Надя, включив газ, проворно разогрела сковороды и чугунки. Гриша полез в погреб за «ягодами и капустой», но Надя зорко следила в окошко – сколько он принесет этих «яблок». Обычно в трехлитровую банку шесть охотников, с их же слов, «вмещались», хотя «кое-что» привозили еще и с собой. Добросовестно рассчитывались утром с Надей через шофера, потому что у них она деньги никогда не брала. А вот Димка шофер – свой человек, деревенский, и собранные охотниками деньги «за ночлег», а это значит, за самогон, она брала у шофера, не особо смущаясь и не стесняясь. Конечно же — это была выгодная сделка для обеих сторон. Высокого качества, хлебный и экологически чистый «натурпродукт», намного приятнее и вкуснее во всех отношениях всего остального спиртного. Да еще и под такую закуску, что обычно, вроде и на скорую руку, выставляла Надя на стол: тонко порезанные бруски сала с толстыми прослойками мяса, кусок вяленого окорока, пару колец домашней колбасы, пожаренной на сковороде, горячая отварная, дымящаяся паром рассыпчатая картошка, бочковые огурчики, грибы маринованные, блины, домашняя сметана, моченая антоновка – это, как правило, обычный ужин для запоздалых путников. По праздникам или, если охотники останавливались на несколько суток или на два выходных, Надя топила баню и, конечно же, готовила праздничный стол. А этот стол был всегда щедрым, изысканным и богатым: и приготовленные в чугунке индюк или дичь, добытая на охоте, и вареники с картошкой, заправленные салом и луком, и голубцы, величиной с Надин кулак, а он у ней был больше, чем у Гришки, и сальтисон с печенью, и рулет из «подчаровка» с тмином, и копченая или вяленая полендвица – все это Надя выставляла щедро, от души, но только, конечно, для своих охотников, ставших уже родными и близкими. Они же, зная гостеприимство Нади, везли из города и им подарки, кто что мог: мешок сахара, мешок пшеничной муки, дрожжи, копченую рыбу (это был любимый деликатес Нади в ее лесной глуши), конечно же, конфеты. И все знали, но делали вид, что это тайна — привозили Наде причудливые заморские ликеры в красивых и затейливых форм бутылках. Кроме того, находясь на охоте или специально договорившись в другие дни, самая близкая к семье этого хутора часть охотников приезжала к Наде и Грише по осени помочь управиться с урожаем. И сенокосы, и уборка картофеля, и уборка свеклы, зерновых – все происходило вручную. А из детей на помощь в это время, как обычно, приехать было некому – «делов много, времени нет» и т.д. Надя с благодарностью принимала помощь охотников и поэтому не жалела для них своих разносолов, от души щедро потчуя старых друзей, при этом благодарно принимая и проворно пряча привезенные подарки — под стыдливое бормотание Гришки.
Зажгли две керосиновые лампы в передней части хаты, постелили военные матрацы на полу во второй, «спальной» части дома. Установив на припечке обувь, расстелив на полатях куртки и фуфайки, достав из рюкзаков термоса, чтобы утром заполнить их чаем на травах, приготовленным Надей «на зимнюю дорожку», охотники уселись за стол. На дворе день уже давно закончился — было морозно и темно, а в доме же уютно, шумно, накурено. Пир, как и всегда, продолжался до полуночи. Все знали, что в пять утра вставать, но уют, гостеприимство, хорошая закуска и отменная хлебная самогонка, уже не раз проверенная «в деле», не оставляли сомнений, что уже через пять часов, встав, умывшись холодной водой или растеревшись снегом, позавтракав картошечкой с капустным рассолом или просто кислым молоком, запив все чаем со зверобоем, они будут в полной готовности к предстоящему нелегкому дню. Так было и в этот раз: заполночь Надя убрала со стола, а из второй половины уже доносился храп и сопение спящих мужиков-охотников. Николай всегда спал на печке. Надя это знала и не позволяла занять это место на ночь каким-нибудь даже именитым гостям: будь то генералы или банкиры, с которыми иногда Николай приезжал на хутор отдохнуть и поохотиться, или будь то кто-то из «своих», пытавшихся втихаря разместиться у плетенок с луком и грибами на теплых кирпичах. С первого дня знакомства, а прошло уже не менее десяти лет, Николай всегда спал на печке. Для этого Надя ничего специально не готовила, только сдвигала в сторону сушившиеся лучины для растопки печи или сушащееся пророщенное зерно, стелила старый кожух[10], поверх которого стелила чистую подстилку–дерюгу, ну и чистую подушку. Она знала, что Николай всегда уходил отдыхать чуть раньше остальных, но и вставал он почти всегда вместе с ней в любое время года. Так было и в этот раз. Убирая посуду, Надя слышала его дыхание, ровное и спокойное, сквозь не задвинутую им занавеску были видны босые ступни ног. Как всегда, он забыл поставить сушить свою обувь, и Надя, вздохнув, взяла резиновые сапоги, вытянула стельки и поставила обувь в углубление печи, где хранились лучинки для растопки…
Утром, быстренько позавтракав, собравшись еще затемно, охотники выехали к окладу.
***
Заскрипели трехъярусные шконари. Молча зэки одевались и выходили из кубрика. Сонные, в большинстве злые и угрюмые, они, на ходу застегиваясь, выходили в локалку – заасфальтированную выщербленным асфальтом площадку, огороженную со всех сторон металлическим забором. Зарядку мало кто из них делал, но выходить нужно было – контролеры и ДПНК[11] сновали в бригадах, подгоняя зазевавшихся, проспавшихся или «нераскумаренных[12]» осужденных матом или криком, выгоняя людей на улицу. Шныри со швабрами бросались мыть кубрики, открывая нераскрытые окна и двери для проветривания кубриков, где воздух был тяжелым, спертым, ощущаемым и осязаемым. Начинался обычный будничный день зоны. Однообразный, тяжелый, скрытый от людских глаз еще один день так называемого отбывания наказания… и исправления. После зарядки и перекура зэки возвращаются в кубрики: кто умыться, кто раскумариться чифом, кто кишкоблудить на кухню-кишку — благо, в последнее время появилось много дешевых продуктов быстрого приготовления. Плитки запрещены, поэтому готовят кипяток, заливают быстроприготавливаемую вермишель, кашки, заправляют салом, поджаренным в кругалях кипятильниками, или просто подсолнечным маслом. Варят чай-купчик, чиф, кофе, кто-то поднимает «вторяки» – вчерашнюю заварку от чифа. В туалете выстраивается очередь на «дальняки» и в кубриках застилаются шконари – скоро проверка. После проверки – завтрак в столовой: каша без заправки, черный хлеб, чай – все в алюминиевой посуде, гнутой-перегнутой, вроде и мытой, но слегка жирной наощупь от вчерашнего, хоть и постного, но всё-таки ужина. За столами-общаками сидят по десять человек, едят молча, сопя, звякая ложками. Пища хоть и неприхотливая, но дают вдоволь. Некоторые кишкоблуды умудряются съесть и по две-три шлемки[13] каши, а на спор – шесть, семь тарелок уминают за милую душу. Новички, с непривычки, быстро жиреют от такой пищи при малоподвижном образе жизни. Работы в целом – нет. Промышленное предприятие колонии хоть и набивалась режимниками[14] до отказа осужденными, но работали там только пилорама и «цветмет», где обдирали медные и алюминиевые кабеля — за копейки в месяц. Большинство же зэков же на работе слоняются из угла в угол, играют в нарды или просто спят, забившись в потайные углы, шахты, комнаты, пока их там не вычислят и не «отстрелят» контролеры и с матом не выгонят, якобы, на работу. И так до обеда. Построившись, по пять человек в шеренге, осужденные проходят шмон — и в столовую. После обеда — в сектор, и опять спать. Лишь немногие уходят в спортгородок или занимаются другими делами. А в последнее время в целях экономии администрация стала выключать рубильник подачи электричества в сектор на весь день, вот и приходилось «закатываться в вату[15]» от безделья. Оттого и грузнели, жирели мужики. Каша шла «на пользу». На пользу всем: администрации, так как жирный мужик — тихий мужик, блатным: сытый мужик – щедрый мужик, больше уделяет в общее[16], самим мужикам: одолевала лень, и неохота было ни рамсить, ни двигаться, ни искать пропитание, ни играть «на интерес[17]». Так тихо и незаметно для себя самого мужик «исправлялся», одуревал и тупел, даже не замечая этого.
Николай на завтрак и ужин не ходил. Приспособился утром обходиться крепким кофе с конфетой, а вечером — молоком, положенным ему по диетпитанию. Две перенесенные после ранений операции, другие хвори, сопровождающие всех профессиональных охотников: радикулит, артрит, язва, бронхит, а главное, отсутствие свободы, привели к ухудшению здоровья и назначению группы инвалидности. И, как ни странно, это обстоятельство позволяло получить в зоне некоторые льготы, преимущества и даже привилегии. Можно было иметь второе одеяло, можно не ходить на работу. А главное – пенсия. Хоть и высчитывали больше половины от начисляемой суммы за содержание, но оставшихся денег хватало на сигареты, чай, даже на сладости. Грева из дома почти не было. Взрослый сын никак не мог встать на ноги, чтоб «греть» отца в зоне, родные брат и сестра даже не писали; наверное, со вздохом облегчения посчитав срок в двадцать лет неподъемным для Николая, а может, и по какой другой причине. Приходилось рассчитывать только на себя самого и на Господа Бога…
…Николай редко обращался к Богу с просьбами. Но не просил он у Господа благ для себя лично. Просил, когда до глубины души окутывало желание пообщаться с Господом, не оставлять своим вниманием и своей добротой своих родных – бывшую жену, детей, внуков. Только об этом были его просьбы, да изредка просил для себя лично мудрости и выдержки-спокойствия в сложившейся ситуации. Прощения за грех убийства не просил. Не пришло еще время, наверное, да и не мог он еще остыть от тех двух роковых выстрелов по людям. «А по людям ли?» – думал он, и, зная, что думает неправильно, не решался просить Бога прощения для самого себя. Но в мыслях был уверен, что ему повезло, и он стал прозревать в этом мире. Начал понимать, что есть Истина и понимать направление, как Ее постичь, как Ее познать, а может быть, и увидеть свет этой Истины. Истина — это Господь Бог, Создатель этого мира, и Его Слово, а свет – это любовь, понял он для себя. Именно для себя хранил и развивал он это свое открытие. Он и так давно знал, что в мире ничего случайного нет. Узнал он теперь, что никакая маска никогда не спасет человека от самого себя. Понял он, что, только осознав и поверив в душе свое предназначение на земле, можно смело жить и идти вперёд к истине, но только с верой, иначе — крах. Крах во всем: мыслях, поступках, планах, мечтах. Вера в Истину, вера в Господа, вера в справедливость и силу Божьего Слова вселили в сердце Николая новую веру: в себя, в свои силы в этих нечеловеческих, бесовских условиях жизни, в свое будущее. Он поверил в то, что можно жить и здесь достойно, при этом оставаться человеком и выполнять свое предназначение – не дать дьяволу завладеть твоей душой и помочь, по возможности, в этом другим….
Только позже, в тюрьме, начав читать Библию, подаренную настоящим криминальным авторитетом, бродягой[18] по жизни Витей Абдулой, начав вдумываться в каждое слово Библии, начав по-новому осознавать Бытие, он почувствовал, что опустевшая его душа начинает чем-то заполняться. Таким тревожным, волнующим, зовущим, манящим куда-то. Начали появляться блики давно не появлявшегося в сознании света: настоящего, разумного, всемогущего, вселенского – света любви земной. Любви к окружающему миру, любви к жизни, любви к близким и родным людям, любви к природе. А что такое природа? Природа – это и есть Создатель. И он всю свою сознательную жизнь прожил с этой любовью, просто не задумываясь об этом или не придавая до поры и до времени этому значению. Так живут многие из людей, если и не большинство: не замечая и не ценя того, что есть вокруг нас любовь. И он это свое открытие сначала скрывал даже от самого себя, даже думал иногда, что просто психика его сломлена. И начинает «крыша ехать». Видел вокруг себя и саркастические ухмылки, и откровенные обвинения: «Как только в тюрьму попадаете – сразу к Богу пути ищете…».
***
Ближе к вечеру матерому[19] стало еще хуже. Его опять рвало, его трясло, боль в боку нестерпимо жгла и распространялась по всему телу. Он несколько раз зубами рвал свою рану, пытаясь выгрызть эту жгучую боль, скулил, злился, рычал. Молодые волки, подняв загривки и оскалив зубы, настороженно наблюдали за вожаком. В том, что они сегодня потеряли двух своих собратьев, в том, что они голодные уже несколько суток, волки считали виновным вожака, и будь у них немного больше сил и отваги, они разорвали бы его на куски здесь же, на месте. Но волк был еще силен и страшен. Здоровый, сильный, выносливый, победитель и вожак в стае, он не раз доказывал им всем свое преимущество и силу в охоте, в борьбе и в драках-поединках с другими волками, в схватках с дикими кабанами и в ловкости уничтожения охотничьих собак. Он, вожак, не раз уводил стаю от ружей охотников, уводил прямо из-под носа расставляющихся на номера охотников. И вот он сейчас в бешеной злобе исходит рвотой, с окровавленным боком, но такой же грозный и непобедимый. Во всяком случае – пока. Озабоченные таким раскладом и все еще пытаясь воспользоваться раной вожака, чтобы приблизиться к равнодушно лежащей волчице, волки допустили непростительную оплошность. Когда волчица услышала сначала запах людей, а потом чуть слышное шуршание и скрип снега — было уже поздно. Флажки были развернуты и сомкнуты вокруг лежки волков по квартальной сетке.
Вскочившая волчица насторожилась и бесшумной тенью бросилась в противоположную от скрипа снега и запаха людей сторону. Волки рванулись за ней. Раненый волк постоял, прислушиваясь, и шагом, прихрамывая, пошел вслед. Волчица, на махах преодолев неглубокий заснеженный ров, поднялась на гребень, постояла, прислушиваясь. Остальные волки, замерев, наблюдали за самкой. Впереди все было тихо, и волчица, сделав полукруг, пошла против ветра к своим следам, к своей тропе, по которой они пробились сюда от выстрелов охотников. Вдруг опять человеческий запах резанул обоняние. Волчица замерла, и увиденное ею зрелище заставило ее вздрогнуть. Там, откуда они пришли, невероятным образом поперек их следа появилась искусственная преграда-цепочка, преграждающая путь. Шевелясь на ветру, лоскуты серыми пятнами (волки не различают цветов) четко выделялись на фоне белого снега. Резкий запах людей – опасность! Вжавшись в снег, волчица нырнула под разлапистую елку и кинулась в противоположную сторону. Минуя дневку, пройдя еще раз небольшое расстояние, она опять наткнулась на цепочку флажков, несмотря на сумерки, ярко выделяющиеся волчьим зрением на фоне квартальной линии. В панике волчица стала метаться внутри оклада. Волки следовали за ней, и лишь вожак оставался на косогоре. Рана болела, да и понял он, что они в ловушке. Ему уже однажды приходилось побывать в окладе. Его тогда спасло чудо – стадо кабанов ночью разорвало на своем пути флажки и, втоптав их в снег, кабаны проложили ему и волчице — тогда еще молодой паре — дорогу на волю, к жизни. Через прорыв они ушли, а охотники обнаружили порыв уже тогда, когда волки были на другом берегу реки, перейдя ее по тонкому льду.
Сейчас волк понял, что люди опять расставили ловушку. К флажкам подходить близко нельзя. Они опасны, они пахнут человеком, они шевелятся, их много, они повсюду. От них можно спрятаться только внутри оклада, в густом ельнике переждать, пока люди уберут свою страшную и хитрую ловушку. Волк стоял и ждал, когда стая перестанет метаться, ища выход из замкнутого оклада флажков. Напуганный волками, промелькнул заяц-беляк и скрылся за флажками. Его, зайца, флажки не тронули. Они были опасны только волкам, волки это знали и этого боялись как смерти. По следу зайца промчался один из волков и, резко затормозив перед флажками, огромными прыжками бросился в панике прочь. Осторожно и бесшумно подошла к самцу волчица. Их глаза встретились. Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Они понимали, что одному из них нужно идти через флажки, чтобы другие смогли выжить. Раненый волк не мог идти – флажки опасны, и в случае чего, он, раненый, не сможет с ними справиться. Волчица шумно втянула воздух, отошла в сторону и улеглась в снег, свернувшись калачиком. Волк подошел и лег рядом. Остальные волки, пользуясь темнотой, разошлись в поисках мышей или зазевавшегося зайца-беляка. Ближе к полуночи по лесу понеслось жалобное пение озадаченных, голодных, испуганных волков. Эхо разносило вой по ночному лесу, яркая февральская луна дополняла жуткую песнь печальным светом. Ближе к утру волкам удалось-таки найти беспечного зайца-беляка, увлеченного изучением уже остывающих следов ночью пробежавшей здесь зайчихи. Распутывая наброды и петли зайчихи, принюхиваясь к следам, заяц сначала услышал шуршание снега и хриплое дыхание позади, а затем, резко прыгнув в сторону, успел заметить и метнувшуюся в его сторону из-под елки тень. Мощные челюсти перехватили зайца поперек туловища. По лесу прокатился резкий, высокий и громкий, плачущий писк — и оборвался. Через несколько секунд легкий ветерок перекатывал по снегу белый пух: несколько капель крови на истоптанном волками снегу – все, что осталось от зайца. И те были слизаны поздно подскочившим запыхавшимся переярком. К утру весь снег в окладе был расчерчен волчьими следами, но ближе чем на пять-десять прыжков молодые волки к флажкам подойти так и не решились.
На рассвете волчица обошла все флажки по периметру, не приближаясь к ним, иногда останавливаясь и примечая, где флажки опущены пониже, а где наоборот, подвешены выше. Обойдя оклад, она уже направилась к склону оврага, где ожидал ее дрожащий раненый волк, когда вдруг увидела белку, спустившуюся с дерева и разрывающую снег, углубляясь под основание большого пня, где у нее явно был спрятан какой-то запас. Осторожно волчица подползла по снегу к увлеченной раскапыванием своего склада белке, а потом, сжавшись в пружину, тремя прыжками настигла ее. Ничего не подозревавшая белка полностью скрылась в пасти волчицы, лишь рыжий пушистый хвостик несколько раз вздрогнул и безвольно повис. Положив мертвую белку на снег, волчица раскопала лапами норку, в которой было несколько полусгнивших грибов и две еловые шишки. Грибы съела и, аккуратно взяв зубами белку, словно плывя по глубокому снегу, направилась к волку. Волк, подрагивая всем телом, свернувшись клубком, спал. Однако, услышав шаги волчицы, поднял голову. Волчица подошла и положила перед ним белку. Собравшиеся по кругу молодые волки нетерпеливо перебирали лапами, но подойти не решались — лишь облизывались, оскаливая белые клыки. Волк аккуратно взял зубами белку: приятная теплота бархатной шкурки, запах свежего мяса и крови разлились по телу. Одним жимом сжав челюсти, волк наслаждался вкусом принесенного лакомства, даже зажмурившись на несколько мгновений. Волчица стояла рядом и молча смотрела на волка своими желто-зелеными глазами. Не пережевывая, волк проглотил белку целиком и только после этого встал. Он понял, что сегодня ему придется идти под флажки, а это значит, нужно будет преодолеть себя и идти на смерть, чтоб выжили его волчица и молодые волки – продолжение его рода. И он это сделает, даже если ему придется умереть: он – вожак. Слева, сзади, спереди послышались звуки появившихся людей. Опасность и смерть для волков пришли в заснеженный лес. Люди обходили оклад, проверяя, не прошли ли волки за ночь через флажки, через оклад, не порвали ли нить оклада кабаны или другие звери, не провисла ли где нить. Все было в порядке: оклад цел, волки в окладе – выхода не было. Весь снег внутри оклада исслежен волками за ночь. Но ближе 10-15 метров волки к флажкам не приближались. Сняв рукавицы и перчатки, охотники, а это были именно они, обошли оклад, набирая по ходу в горсть снег, проводили мокрыми и потными руками по веревочке, к которой были пришиты флажки, чтобы запах человека был более стойким и ощутимым. Затем под руководством Николая, который указывал им их места засад, стали становиться «на номера[20]». Пройдя 10-20 метров внутрь оклада, выбрав удобную для стрельбы позицию, охотник расчищал до мха снег под ногами, заряжал ружье, вскидывал к плечу, поведя влево-вправо, и замирал, в белом маскхалате становясь недвижимым и невидимым для должного появиться волка.
Расставив охотников на номера, Николай вернулся к началу оклада, нашел входную тропу, по которой кое-где на снегу проскакивала капелька-бисеринка крови раненого накануне волка, и по тропе направился внутрь оклада. Тропа пересекалась поперек многочисленными следами бродивших ночью волков, но Николай не обращал на них внимания. И вот он дошел до первой лежки… Вот место лежки раненого волка. Крови почти нет – значит, рана затянулась. Видно, что его тошнило, что волки съели изрыгнутые волком остатки пищи из желудка. На обратной стороне лога охотник нашел вторую, более свежую лежку, от которой тянулись свежие, еще не замерзшие на морозе следы. Здесь же нашел на снегу несколько капель крови, несколько рыжих и серых ворсинок. Николай поднял пух – белка. Была. Не густо. Следы убегающих прыжками по склону волков говорили о том, что здесь они ночевали и вскочили со своих лежек недавно.
Громко закричал, подняв голову: «Пильнуй, пильнуй! Пошли, пошли. Давай, давай, дай. О-оо-оо, Гоо-оп». Это был сигнал к тому, что волки подняты с лежки и пошли по окладу. Теперь охотники, находившиеся в засаде на номерах, должны быть особенно бдительными. Волк в окладе идет бесшумно, осторожно, как тень, стараясь избежать редколесья, не залезая до поры в очень густые заросли, выбирая пограничные в таких случаях места. Покричав сигнал, Николай, пройдя шагов двести, выбрав позицию для стрельбы, присел на старый пень, предварительно сбросив с него шапку снега и, сняв ружье с предохранителя, положил его себе на колени. Не хотелось сегодня топтаться в глубоком снегу — волки с лежки подняты, стрелки расставлены. Теперь, наткнувшись на стрелка и получив первую «порцию», волки не залягут — будут постоянно бродить по загону, метаться в поисках выхода. Добыть, как говорит Гришка, «дядькиного хлопца» с этой позиции, где он присел, затаившись, можно: до флажков за спиной метров пятьдесят, и их видно с номера, а слева и справа – молодой подлесок ельника, хоть и редкий, но весь накрыт шапками снега. А прямо перед ним хорошо натоптанная за ночь волками тропа среди снежных столбов молодых елочек. Здесь и ожидал прохода волков Николай.
Выстрел в окладе прозвучал, как всегда, неожиданно; затем сразу же – второй. Николай по звуку определил, кто стрелял. «Этот не должен смазать». Через пять минут — вновь два выстрела, но уже в другой стороне. «Пошла жара», – подумал Николай, ежась в бушлате и внимательно вслушиваясь в сонную тишину леса. Через полчаса еще два выстрела прозвучали почти одновременно, но в разных местах. Стало зябко, Николай поежился, хотел уже встать со своего насиженного места, но, решив еще посидеть чуток, снял руки с ружья и засунул их наперекрест за пазуху — погреть на минутку. Что-то тихо зашелестело за спиной. Николай повернул голову — и волосы под шапкой у него зашевелились. Метрах в пяти у него за спиной стоял волк и прямо смотрел ему в глаза, не моргая и не шевелясь. Николай понял, что перехватить оружие он не успеет, да и ничего не успеет он сделать, сидя спиной к волку с ружьем, лежащим на коленях и с руками за пазухой. Медленно стал освобождать руки – волк оскалил зубы, прижал уши и, было видно, приготовился к прыжку. Стало жарко по-настоящему. Липкий пот появился капельками на лбу. «Нож в чехле на поясе. Спрыгнуть в сторону — невозможно. Если бросится — выстрелить не успею. Нож достать — тоже. Надо не шевелиться», – подумал Николай.
Не своим, каким-то хриплым и чужим голосом произнес вслух, глядя волку в глаза:
— Ну что? Что смотришь? Иди-ка ты отсюда — пока не поздно!
Волк даже не шевельнулся, но лишь еще больше оскалил клыки. Показалось, что они смотрели друг другу в глаза целую вечность, молча и напряженно. Оскал у волка постепенно исчезал. Неожиданно, резким скачком в сторону под елку волк исчез как наваждение. Николай, не шевелясь, смотрел на снег, где только что стоял хищник, пот продолжал стекать по лбу и спине, а он сидел, словно загипнотизированный. Почувствовав, что задрожали колени, медленно встал, взял в руки ружье, зачем-то проверил патроны с картечью в патроннике, закурил, нарушая самую строгую инструкцию своего же инструктажа. Выкурив сигарету, обошел елку, под которой скрылся волк, нашел за ней следы. Оказалось, что волк подходил к нему сзади по его же следам бесшумно и тихо, так, что Николай не слышал его до последнего мгновения. Крупные, в два волчьих корпуса прыжки по снегу вели прямо к флажкам. Николай пошел по следам и, дойдя до флажков, остолбенел. Справа под флажки уходили следы еще двух волков, а его волк уходил уже по их следам под флажками, в этом месте почему-то приподнятыми. Присмотревшись, понял, что утром лапы елок зацепили руками охотники, снег с них опал, и сами лапы, освободившись от груза, выпрямились и приподняли собою флажки. Пока один волк держал Николая «в заложниках», два других ушли под флажки, а за ним следом ушел и матерый хищник. Приглядываясь к следам, Николай прошел несколько метров и, выматерившись, застонал. Его караулила волчица, а в это время раненый волк и переярок на махах ушли под флажками, и уже за ними след в след ушла и волчица. Изумленный и ошарашенный, Николай в бешенстве стал громко ругаться, опять закурил, зачем-то подергал флажки, вернулся к злополучному пню, опять посмотрел на следы. Да, возле него стояла волчица, а матерый волк спокойно в это время ушел сам, увел волчонка и «пробил» дорогу волчице. Следы уводили в болото, а за болотом пойма и река. Сматывать флажки и организовывать погоню было бессмысленно. До моста через реку было километров тридцать в одну сторону. Раненый волк, судя по следам, припадал на одну ногу, но прыжки на целый корпус говорили о том, что рана не смертельная — волк был еще силен.
Обойдя весь оклад по квартальным линиям, Николай по очереди подходил к номерам. Счастливые охотники показывали трофеи: трое волков были добыты, лежали в снегу в разных позах: как настигала их горячая картечь. Можно было сматывать флажки, распить настывшую в холодной машине водку, горячо обсуждая прошедший день. Но радости на душе не было. В мыслях у Николая стояли желто-зеленые, немигающие, спокойные глаза волчицы – в них не было ни грамма страха, беспокойства или угрозы. Лишь оскаленные клыки и прижатые уши говорили о намерениях. Волчица словно хотела показать ему, чтоб не вздумал шевелиться или нападать первым. И ушла, словно испарилась, бесшумной серой тенью по глубокому снегу. Когда приехали к Гришкиному хутору, солнце уже скрылось за верхушками деревьев. Баня была истоплена, из закрытой заслонкой печи доносились вкусные запахи, охотники оживленно делились впечатлениями. Лишь Николай больше молчал, сопел, а потом и вовсе сказал водителю, что сегодня машину он поведет сам, поэтому тот может «расслабиться» за столом. Эти немигающие, упрямые, смелые и уверенные глаза волчицы напоминали ему почему-то глаза родного для него человека – его жены. И от какой-то новой, пока еще несформулированной, несформировавшейся, но уже поселившейся где-то в глубине подсознания мысли или даже ощущения он никак все еще не мог прийти в себя…
***
Лязгая металлическими стойками по бортам прицепа, «Урал» — лесовоз с манипулятором — словно хищный зверь медленно и осторожно пробирается по заснеженной дороге зимнего леса. Двигателя почти не слышно, налегке машина тихо катится по ямкам, засыпанным снегом и по скованным льдом лужам – и тогда сонную тишину леса разрывал, как выстрелы звук, ломающегося под колесами льда.
За «Уралом» также бесшумно и не менее хищно катится по пробитой колее дорогой черный джип, за тонированными стеклами которого невозможно было разглядеть пассажиров. Урал выехал на опушку небольшой делянки, громко выдохнув пневматикой тормозов, затих; джип, взревев мотором, объехал лесовоз по делянке, рискуя напороться на замаскированные снегом пни, вздымая искрящиеся клубы снега из-под всех четырех колес, и помчался по угадываемой дороге вдоль делянки. В дальнем конце ее от леса вьется струйка дыма костра, возле которого топчутся два мужика в тулупах. Рядом на привязи стоит запряженная в сани лошадь и хрустит сеном, заботливо подброшенным ей из саней под ноги. Джип резко остановился у костра, все двери распахнулись. На снег стали выбираться ранее невидимые пассажиры: четверо здоровых мужичин в дорогих «дубленках» поверх камуфляжной формы.
«Красота какая!» – громко перекликаясь меж собой, потягиваясь, хрустя суставами и закуривая, словно не замечая стоящих в тулупах мужиков, топтали снег шикарными, явно НАТОвскими берцами…
– Вот люди живут! – показал один из них рукой в сторону мужиков, – всю жизнь на природе. Лесники! Свежий воздух, хорошая самогонка, «натурпродукт». Дома – печка, баба незлая, коровка, курочки. Баксы сами в карман сыпятся. Вон сколько богатства в руках! А тут – чалишь, чалишь: ни дня, ни ночи не видишь. Один-два раз выберешься на море — и то отдохнуть нельзя: пьянки, бабы, заботы-хлопоты. Скорей бы на пенсию — сразу лесником пойду.
– Ладно базарить, лесником тебя никто не возьмет. Ты сразу весь лес пропьешь! Или продашь.
– Не пропью, а правильно организую его производительность, не то, что эти лохи. Смотри, сколько под снегом леса гниет, целыми штабелями лежит — никто не забрал и не берет. А я бы вот из этого леса золото делал бы.
Они еще немного поскалили зубы между собой, и разговор обратился к стоявшим мужикам.
– Ну что, Слава, стоишь, сопли жуешь? Здоров хоть ты! Ну что, готово?
Один из «тулупов» у саней засуетился и, неловко шагая по глубокому снегу, подошел к джипу.
– Здоров, Альберт Яковлевич. Конечно, готово. Как договаривались, двадцать кубов можете забирать, если увезете.
– Мы и двадцать пять заберем и двадцать пять тысяч кубов заберем. Показывай лес!
– Так вот, вот — прямо возле дороги лежит. Все, как договаривались: по шесть метров, от тридцати и выше в диаметре!
Тот, который говорил, недоуменно обвел глазами заснеженную делянку, на которой огромными шапками-шубами возвышались штабеля, уложенные в нескольких местах вдоль опушки леса, вдоль дороги.
– Ты что, Славик? Бухал вчера? Наверное, еще не опохмелился? Я щас тебя опохмелю. Это что – мой лес? Под снегом? Он, сто пудов, дал уже синеву. Ты что мне подсунуть хочешь, мать твою? Ну-ка пойдем, посмотрим.
Они подошли к ближайшему штабелю.
– Разгребай снег с комля, – скомандовал «камуфляж».
Слава, судя по форме под тулупом – лесник, суетясь, залез на штабель бревен, несколько раз скользя валенками, стал ногами и руками сбрасывать с торцов снег. Человек из джипа подошел к сложенным бревнам, потрогал руками обнаженные из-под снега торцы.
– Что, гнида? Фуфло толкаешь? Ты бабки взял? Взял! Ты сказал мне машину гнать? Сказал. Ты клялся, что лес хороший? Клялся! А что за говно ты мне втюхиваешь? Давай-ка слезай, пошли к машине…
Трое оставшихся у машины мужчин внимательно молча следили за происходящим. Лесник и покупатель леса — оба красные: один от страха и смущения, второй от гнева — подошли к ним.
– Сейчас, мужики, будем решать, что с этим природолюбом делать. Здесь его под бревна уложить или лучше по дороге в Днепр под лед сбросить? Сука, бабки взял и «синий» лес хотел подогнать. Иди-ка сюда, мил-человек! Ну, давай, кайся, кому сбагрил мой лес?
– Яковлевич! Клянусь — это хороший лес, твой лес. Месяц как мы его сами валили. Что колхоз забрал, что в лесхоз спулили. Тебе самые хорошие стволы оставили. Сам трелевал, лично вон с Васькой, сыном, – лесник кивнул в сторону побледневшего переростка Васьки, своего сына, тракториста-механизатора местного колхоза. – Бревнышко к бревнышку, все по размеру, по качеству, так сказать, как велено было. Все плохое сдали в колхоз, на дрова. А тебе вон – один к одному! – скороговоркой оправдывался лесник.
– Короче так, Славик. Мы сейчас отскочим в одно место ровно на три часа. Поохотимся, может, где лося привалим. Пока вернемся, ровно к обеду, – он посмотрел на часы, – моя машина, вон та, должна быть загружена свежим лесом, а не этим «короедовым мясом». Где ты будешь брать, я не знаю. А только если двадцать пять кубов не загрузишь к обеду, то я тебя положу вместо лося. Ты понял, сука. А Ваську твоего заберу к себе на дачу холопом, конем, — будет там снег пахать. Граблями, руками или жопой. Поняли оба? Все. Время пошло. И запомни: не двадцать, а двадцать пять. Пять кубов – штраф за обман. Мы поехали. Садимся, мужики, я знаю одно болото, там лосиха с лосенком ходит — я прошлый раз приметил. Как раз, пока эти мрази здесь будут мою машину грузить, попробуем лосиху взять, да и сеголеток[21]-таки уже ладный: килограммов на сто потянет лосенок.
Они быстро загрузились в джип, и мощная машина рванула вперед по целине. Лай собак из багажника машины прорывался сквозь рокот двигателя и скрип снега.
– Ну что будем делать, Васька? – Слава зло толкнул сына, – говорил тебе, что надо бы тот лес ему отдать, а ты все «этот пойдет». Вот и пошел… А и вправду эти могут все — и забить, и закопать. Придется выкручиваться. Доставай пилы с саней, заправляй. Ты начнешь с этого края делянки, а я с того – тебе навстречу. Будем валить неклейменый лес.
– Батя, — это ж тюрьма!
– А раньше, что было? Не тюрьма? Не ссы, сынок, и не лезь поперек батьки! Потом столбы[22] переставим. А сейчас надо за четыре часа двадцать столбов повалить, сучки обрубить, покряжевать и загрузить лесовоз под завязку. Не сделаем – и клиента потеряем постоянного, и бабки потеряем. А если пьяные приедут, то еще и брови нам насекут, и счет выставят. Так что, сын, давай: любите деньги у батьки просить – могите и отрабатывать. Вперед!
Они достали из-под сена импортные высокооборотистые пилы, бачки с бензином, маслом, напильники. Через десять минут лес наполнился визгом моторов бензопил…
Высокие, в обхват сосны, тяжело скрипя, со стоном, треском и громким уханьем ложились вдоль дороги. Посаженные еще до войны заботливыми руками людей, пережившие на своем веку столько раз возможность быть убитыми, они падали в снег, а гулкое эхо заснеженного леса с болью разносило каждый раз очередную весть об еще одном погибшем дереве. Сыпался снег с ветвей стоящих рядом деревьев. Вздрагивали они всем своим существом, всем своим стволом-телом в ожидании острых зубов бензопилы в уверенных руках людей с безжалостными сердцами и таким же сознанием, наполненными лишь страхом: страхом потерять наживу, страхом быть побитыми и страхом по жизни быть ниже материального уровня своих соседей, близких, да и просто окружающих людей. Всем в жизни этих людей двигал страх, и невдомек им было, что рубят и валят они живые существа, лишают их жизни без выбора в своей ненасытной алчности. И невдомёк им было, что вернется эта жестокость к ним, вернется вдвойне. Деревья ведь живые! Они видят, они слышат, они ощущают, они чувствуют. Все и всё, хоть и по-своему! Намного лучше, намного сильнее, намного ощутимее, чем человек. Сколько того человека? А дерево? Дерево и чувствует, и видит, и ощущает всё каждой своей клеточкой в отдельности и миллиардом миллиардов этих клеточек в целом. И, будучи маленьким ростком-росточком, оно, будущее дерево, знает теплоту солнечных лучей, знает стужу зимних ночей, знает угрозу пробегающего мимо животного, ощущает засуху или дождливую сырость. Оно, становясь выше, сильнее, познает красоту всего окружающего его мира: птиц, вьющих на нем свои гнезда и воспитывающих своих деток-птенцов, ветер, приносящий пыльцу других деревьев для его, дерева, будущих плодов-детей; знает боль сорванной зверем коры, знает горечь потери своих соседей по лесу, которых судьба привела к роковому падению оземь. Оно знает радость весеннего пробуждения и весеннего цветения, знает грусть осени и зимнего сна. Деревья устроены природой, созданы самим Господом так, что всё они знают, а человек для них – абсолютно слабое существо: сравни любому другому зверю, жуку или грибу. Но человек может двигаться, а деревья – нет. Так надо природе, чтобы деревья стояли на своих местах — у каждого из них своя роль, своя жизнь. А вместе для человека они – это леса, рощи, заросли, тайга или оазисы. Так придумал для себя человек, ищущий спасения от всех своих невзгод в сени деревьев – будь то парк или сквер, будь то рощица или одинокий дуб в поле. Не задумываясь, человек обнимает дерево, прижимаясь к нему. Иногда просит чего-то, иногда любуется им, иногда заботливо сажает росточек, семя в надежде увидеть выросшее большое дерево. И в тот момент счастлив человек — ему хорошо. Он и не задумывается, почему ему хорошо среди деревьев, почему ему приятен их запах, шелест листвы – будь то под ветром, будь то под дождем. Не задумывается человек, вонзая топор или пилу в дерево, ему кажется, что так надо и никому не больно. Очень мало людей вспоминают, что деревья живые, и почти никто не знает, что деревья – разумные существа. Человека этому никто не учит – так надо для сохранения уверенности в своем царственном предназначении на Земле, так нужно для самоуспокоения человеческого чувства, которое он, человек, называет совестью; так надо для скрытия своего страха, так надо для решения личных потребительских проблем. Человек решил, что не нужно об этом знать, не нужно об этом думать. У него и так забот много, главная из которых – как самому выжить, и не просто выжить, а использовать с максимальной выгодой для себя все, что есть вокруг. Ревели, визжали пилы, падали деревья, лес глухо шумел ветвями…
Джип подкатил к болоту. По пути несколько раз останавливались, рассматривая пересекающие дорогу одиночные следы и тропы. У самого болота дорога заканчивалась, и прямо по кромке леса снег был взрыхлен. Одетые в белые маскхалаты поверх камуфляжной одежды охотники вывалились из джипа, на ходу расчехляя оружие, доставая из сумок или рюкзаков патроны. Тропа была свежая – прошли лоси.
– Вот как раз то, о чем я и говорил, – возбужденно шептал один из охотников, – лосиха с взрослым лосенком. Если обойти болото с другой стороны и пугнуть, они под собаками потянут сюда, в лес — своим же следом. Давайте так: я пойду с собаками в загон, а вы становитесь от болота между следами и лесом. Через полчасика вы услышите собак, ну и будьте готовы. Валите обоих сразу. Все, я беру собак и пошел!
Охотник вытянул из багажника джипа двух западносибирских лаек за поводки. Собаки, оказавшись на свободе после длительной езды в багажнике, быстро «окрасили» снег желтыми полосами, первым делом освободив себя от лишнего груза и одновременно пометив территорию, с которой, как они уже почуяли, сегодня начнется охота. Учуяв запах следов лосей, собаки заволновались, хвосты еще больше закрутились, превратившись из отвисших «серпов» в кольца на спине. Хрипя, сопя, рыча друг на друга, они натягивали поводки, рвались к следу, хватая черными пастями снег, оглядываясь на не спешащего почему-то хозяина. Охотники, зарядив оружие, пошли в сторону от лосиных следов, а хозяин собак, не спуская их с поводков, пошел в другую сторону и скоро скрылся в зарослях, засыпанных снегом. Дойдя до противоположной стороны мохового болота, определив, что лосиха с лосенком обратно не вышли, а, скорее всего, остановилась на небольшом сухом островке среди болота, который ему был знаком, он отпустил собак с поводка, сам зарядил оружие и громко-громко, сложив ладони, закричал:
– Оооп, ооо-п. Эге-е-гей! Го-о-оп, гоп!
Это обозначало, что начался загон[23] и его друзьям-браконьерам стоит насторожиться и быть готовыми к тому, что скоро появится зверь. Сам же, увязая в глубоком снегу, пошел в направлении едва виднеющихся макушек высоких деревьев, растущих на острове в болоте, внимательно вглядываясь в направлении умчавшихся собак. Проходя метров сто, вновь покрикивал — на случай, чтобы поднятые собаками лоси не ушли из загона в его направлении, а ушли именно на стрелков, от него.
Лай собак прозвучал неожиданно. Первой, как всегда, оказалась Ольса. Взвизгнув, она взахлеб и звонко огласила окрестный лес о том, что видит зверя и идет в атаку. Тут же ее поддержал Бой; его низкий, редкий, но громкий лай показал хозяину, что зверь крупный: не белка, не куница. По голосу собак хозяин на сто процентов определял, кого подняли его подопечные. Лай несколько переместился, затих, потом вновь заголосила Ольса, ей вторил Бой, но уже ближе к лесу, ближе к тому месту, где в засаде на номерах должны были стоять охотники. Лайки гонятся за зверем без голоса. Голос подают только тогда, когда нагоняют и останавливают зверя. Поэтому, когда лай вновь стих – это означало, что звери опять оторвались от собак и уходят в сторону леса, а собаки их преследуют, стараясь либо забежать наперед, преградив дорогу, либо укусить побольнее за суставы или ляжки задних ног, чтобы зверь остановился.
Дойдя до острова, охотник убедился в своей правоте. Лосиха и лосенок лежали на этом острове, утрамбовав боками снег до вереска. Несколько старых ямок-лежек, присыпанных снегом, сгрызенная кора, катышки помета свидетельствовали, что лосиха живет здесь уже не один день. Вновь раздался голос собак: короткая остановка, мощная атака, злобный непрекращающийся лай. И хотя расстояние было уже приличным, охотник понял, что вот-вот должны прозвучать выстрелы. Так оно и вышло. Только замолчали собаки — зверь опять стронулся — громко и раскатисто прозвучали выстрелы. Сначала два – дуплет[24], а потом секунд через десять — еще один выстрел. А потом — еще два выстрела подряд.
«Ну вот, третий выстрел – это точно на добивание, значит, хоть что-то да есть», – подумал охотник и еще резвее по глубокому снегу зашагал в сторону выстрелов, где опять послышался на короткое время ожесточенный лай собак и также внезапно затих.
«Все! Точно готово», – радостно прошептал сам себе охотник и, весело покрикивая, стал приближаться к лающим и, как теперь он явно слышал, терзающим зверя собакам. Вот он пересек следы бегущих двух лосей: один больше, другой поменьше. Вот следы, которые больше, отделились в сторону.
«Ага, явно мамка увидела охотника и прикрывала собой сеголетка», – только подумал охотник и увидел место, где лосиха была сбита выстрелом, и вновь поднялась и побежала. Крупные пятна алой крови на снегу с двух сторон указывали на смертельное ранение. След двух собак отпечатался поверх следов лося, появились пучки черной, с белизной-сединой шерсти лося; лай был уже совсем близко, и охотник, наконец, бегом добежал к месту, где лосиха легла. Вокруг нее уже стояли три охотника, один их которых держал в руке и отирал снегом окровавленный охотничий нож, которым он, судя по всему, и перерезал горло добытой лосихи. Лосиха лежала на боку, с неестественно запрокинутой головой и перерезанным горлом. Собаки остервенело рвали шерсть с боков загривка уже мертвого животного, а охотники громко науськивали собак, периодически толкая лосиху ногой то в бок, то по ногам, отчего собаки еще яростней гавкали и рвали кожу с шерстью на убитом звере.
– Ну, с полем, пацаны! Кто?
– Я, – ответил один из стоявших, – с третьего выстрела взял.
– А лосенок?
– Стороной прошел. Сначала эта не дала стрельнуть — он за ней шел, спрятавшись, а потом уже и поздно было.
– А ты что не стрелял по сеголетку?
– Да мне сначала не было видно, я на собак ориентировался, а когда заметил, то он уже в лес уходил — я два раза стрельнул, но промазал, только щепки полетели с дерева. Большой сеголеток, по-моему, тоже самочка.
– Жалко, бля, что мамку завалили, а дите оставили. Или волки схавают, или такие же, как мы, в багажник заберут. Ладно, мужики, нужно торопиться; убираем собак и по-быстрому свежуем мясо. Не ровен час – инспекторы или егеря нагрянут; да еще и с лесом разобраться надо.
– Яковлевич! А что думаешь делать с лесом? Ты чего не взял тот, что лежит — хороший ведь лес?
– Да я сам видел, что хороший. Но я его другим рейсом за полцены как дрова заберу, а эти лохи мне еще спасибо скажут. А пока пусть валят мне сегодня свежака: куда они, нах, денутся.
– Слушай, ну у них же контроль какой-то есть? Ведь подставляешь ты этих в тулупах.
– Да и хрен на них. Они здесь тянут, и в колхоз перейдут – там тянут, на завод пойдут – и оттуда потянут. Какая разница. Наш народ привык воровать, и не может без этого, мать их…
– А ты че, сам не хапаешь, народ? – Огрызнулся один из приятелей, – вон сегодня только машину леса и машину мяса – это что?
– Я не народ, Саня. Я – хозяин. И беру свое, а народ тянет не у себя, у меня, у хозяина. Вот в чем разница, а ты давай шкуру снимай и не тарахти, а то пешком пойдешь.
– Я могу и пешком, Алька. Только по берегу реки, в которой ты будешь по дну катиться с камнем на шее и поедаемый медленно раками и сомами. Понял? А то разошелся, хозяин сраный… За базаром следи!
– Ладно, мужики, вы че? Ну-ка, вот у меня – бутылка! Давайте-ка за удачу, вискарь отменный, кому надо – снежком прикусит. Вперед, мужики, чтоб рука не дрогнула.
Отерев от крови руки, мужики выпили спиртное и продолжили работу, молча и сосредоточено сопя, ловко управляясь дорогущими специальными охотничьими ножами. Через час на разостланной мездрой вверх шкуре лежало пять горок-куч мяса, парящегося еще на морозном воздухе. Выпив еще, дав отдохнуть затекшим спинам, браконьеры упаковали мясо в полиэтиленовые мешки, затем в рюкзаки; внутренности накрыли шкурой, ногами сверху присыпав снегом. Вороны, почуяв запах добычи, кружили над лесом, а некоторые смело уселись на макушки близлежащих елей. Люди цепочкой ушли друг за другом, загруженные тяжелой ношей, а деревья, до этого застывшие, словно онемевшие от жуткой сцены, зашумели кронами, ветвями, заскрипели стволами. А может, это просто подул свежий ветер…
Работа на делянке заканчивалась. От двадцати почти столетних сосен остались пни и верхушки с сучьями. Покряжеванные по шесть метров, стволы манипулятором уложены в прицеп со стойками – с горой. «Урал», казалось, просел под тяжестью груза, еще пахнувшего свежей сосновой смолой, с еще теплыми, казалось, комлями. А может – это было тепло от сжигаемых тут же вершин и сучьев этих же только что бывших живыми деревьев?..
Подъехав вплотную к нагруженному лесовозу, джип остановился. Из машины вышел только один водитель, которого все звали Яковлевич.
– Ну что? Можете работать, когда очко жим-жим? Иди-ка, Вася, погуляй и подгони свою одну лошадиную силу прямо сюда. А ты, Слава, вот что… Если еще раз так меня кидануть захочешь, то выбирай: либо я тебя по миру пущу со всеми твоими зятьями и невестками; кстати, ты откуда столько бабла, бестолочь, имеешь, что их всех машинами обеспечил? Со своей прапорщицкой пенсии? Молчишь, гнида. Из моего кармана эти машины куплены и хаты обставлены. А ты, скотина неблагодарная, еще и нос воротишь. Короче, эти две кучи трухи я забираю на следующей неделе. Деньги я тебе уже отдал. А вот еще презент, а точнее, два. – Он заглянул в машину, вытянул полиэтиленовый мешок с мясом. – На, корми своих оглоедов и помни мою доброту. И вот еще, – он опять полез в машину, – это две бутылки «Зубровки». Я хотел по-честному с тобой распить, но ты разозлил меня, спрятал под снег хреновый лес и хотел мне его втюрить. Эта «Зубровка» твоя, но я ее тоже слегка снежком прикрою, как ты.
При этом он швырнул далеко в снег сначала одну бутылку, а затем в другую сторону вторую бутылку.
– Поищешь, если захочешь, найдешь. У тебя, прапорщик, на это нюх хороший.
– Альберт Яковлевич. Вы ж! Я ж! Да ведь вы, то есть я… взял… только за двадцать кубов, вы сегодня уже двадцать пять взяли, а тут на делянке еще кубов пятьдесят… Так… как бы… ну хоть что-то, я ж стараюсь… исправляюсь. Мне жить, да тут и лесничему надо… и помощнику надо… и долги у меня. Яковлевич, ну так, может, я завтра подъеду или позвоню вам? Ну, хоть половину.
– Звонить не надо, я тебе уже давно запретил мне звонить. А куда это ты собирался подъехать ко мне? Ты что, знаешь, где я буду завтра или сегодня? Ладно, прапор, не ссы. Так и быть, – он полез в карман «дубленки», достал портмоне, отсчитал четыре зеленых купюры, – на, Слава, ничего и никого не бойся! Пошутил я. И не забывай, что это я тебя на ноги поставил: ты вон за четверть века лет в армии столько не наворовал, сколько здесь в лесу за пару лет. Ну-ну, не красней, дружище. Заберу этот лес, потом поговорим о дальнейшем нашем сотрудничестве, будь готов. – Он грузно уселся за руль, хлопнул дверью, махнул рукой водителю лесовоза — вперед, и машины, переваливаясь на утоптанных замерзших ямах, стали удаляться, увозя с собой в город смерть, которая еще совсем недавно была жизнью. И станет частью чьей-то жизни совсем скоро. Или уже стала?
Слава-лесник с сыном проводили молча взглядом машины, пока те не скрылись, а потом разом, как по команде бросились почти по пояс в снегу искать брошенные квадратные бутылки. Конь, всхрапывая, косился на сани, где лежал неприкрытый ничем мешок с мясом, еще теплым, красным от крови. Шумели кронами деревья. Они знали и понимали все, что здесь произошло сейчас, что было раньше, еще с тех пор, когда они впервые ощутили тепло земли и ласкового солнца.
Лесник с сыном все-таки нашли спиртное и пока не опустошили две бутылки, с салом, луком и блинами на закуску, домой не собрались. Не видели они, как вдоль опушки делянки, вся в поту до пены на больших губах и на боках, пробежала совсем еще молодая лосиха–сеголеток. Увидев лошадь, она остановилась и хотела уже направиться к ней, но тут показались люди, и лосиха бросилась назад, туда, где звучали днем выстрелы, где бросались на нее собаки, где осталась на снегу ее мама с пульсирующей струей крови из шеи и прощающимся взглядом больших, затуманивающихся пеленой глаз. Она хорошо знала это место — мать не раз водила ее этой тропой. Уже наступали сумерки, но лосиха без ошибки вышла на край болота, где вместо матери нашла только разбросанные по окровавленному снегу клочки шерсти, кожи, крови, разъевшихся лис и еле слышно витавший в морозном воздухе запах, принадлежавший ее матери…
***
Даниил выхватил в перекрестке прицела волка, приближающегося с боку к лосю, сосредоточенно поглядывающего на ходу на другого волка, который преграждает ему дорогу. Перекрестие прицела дрожит, и бок волка никак не вмещается в точке пересечения, но палец уже плавно, как учил дед, вдавливает спусковой крючок. Вот, наконец, отчетливо сквозь увеличение оптики видна лопатка волка – выстрел! Отдача, и Даниил на секунду теряет цель, замечая, что лось рванул вперед, а волки недоуменно заметались в разные стороны. В перекрестие попадает прыжками уходящий в кусты огромный матерый волк… выстрел!
– Попал! Деда, попал! Есть! Деда! Видишь? – Внук повернулся к деду…
Примечания
[1] «Запретка» (сленг.) – труднопреодолимая, особо охраняемая полоса с системой оповещения вокруг строго охраняемого объекта, в данном случае – исправительной колонии. Здесь и далее — примечания автора.
[2] «Дальняк» (жарг.) – туалет.
[3] «Обиженные» (жарг.) – низкий социальный статус в исправительном учреждении.
[4] Централ (здесь) — следственная тюрьма.
[5] Грядки – достаточно сухие и протяжённые возвышенности в болоте, поросшие разнообразной кустарниковой и древесной растительностью.
[6] Солонец – (биотехн.) корыто различной конструкции, в т.ч. устроенное в стволе спиленного лиственного дерева, с крупной солью, предназначенной для диких животных.
[7] Прибылой (разг.) – волк, волчонок этого года рождения.
[8] Переярки (разг.) — волки прошлого года рождения, после второй весны жизни.
[9] Гон у волков (биолог) – период брачных игр и спаривания у волков, как правило – февраль.
[10] Кожух (разг. бел.) – теплая шуба типа тулупа из выделанной овчины, мехом внутрь.
[11]ДПНК (аббр.) – дежурный помощник начальника колонии
[12] Раскумариться (сленг) — проснуться окончательно, взбодриться.
[13] Шлемка – (сленг) – алюминиевая тарелка в столовой ИУ, СИЗО.
[14] Режимники (сленг) – сотрудники службы режимного отдела ИУ.
[15] Закататься в вату (сленг) – залечь на тюфяк, спать.
[16] Общее (жарг.) – вещи, продукты питания, деньги, предназначенные для пополнения воровской казны или материальной помощи босоте и братве в качестве презента или поддержки.
[17] Играть на интерес – играть в азартные игры с обязательной ставкой.
[18] Бродягой (жарг.) – человеком, который не признает общественных законов, живущим по понятиям, приверженным воровским традициям.
[19] Матерый (разг.) – сильный волк, старше семи лет, который, как правило, является и вожаком и доминантом в волчьей стае
[20] Стать на номер (охотн.) – стать в определенном месте, в засаде, с оружием наготове в ожидание дикого зверя
[21] Сеголеток (разг.) – животное — сего (этого) года рождения.
[22] Столбы (лесн.) – в данном случае специальные столбы, которые имеют строго определённые координаты, и обозначают на местности официальную границу лесосеки (делянки).
[23] Загон (охотн.) – облава на диких зверей с целью их добычи, когда загонщики голосами, криком и шумом гонят зверей по определенной территории на стоящих в засаде охотников с оружием.
[24] Дуплет (охотн.) два выстрела подряд, очередно, без длительной задержки между выстрелами.
Вместо эпилога
«Здравствуйте, Николай. Мне очень хочется сказать Вам несколько слов. И я думаю, Вы меня поймете…
…В рабочих перерывах и между домашними делами я на одном дыхании прочитала Вашу книгу. Начинала читать со страхом. Мои страхи и опасения были как раз о судьбе диких животных, на которых охотятся люди. Я с самого детства очень ранимо воспринимаю эту тему, даже избегаю в жизни таких фильмов и книг, в которых плохо относятся к животным. Но мой отец был охотником. К сожалению, пять лет назад его не стало, и я с настороженностью приступила к чтению книги и, читая моменты, связанные с охотой, как бы слегка напрягалась, будто вжимаясь в стул: казалось, что вот-вот начнут убивать. А Вы, благодаря какой-то своей силе и литературному таланту так гармонично и не цинично описываете красоту самого общения с дикой природой, в том числе, и в виде охоты, что напряжение просто исчезло, я научилась не пугаться, и в дальнейшем просто не могла оторваться от чтения книги. Скажу даже больше: научилась восхищаться…
…Проникаясь в жизнь мира диких животных, в оценку их поступков по отношению к их близким собратьям, полной их отдаче и преданности в момент опасности. Материнской бескорыстной заботы и самопожертвования высокоразвитым и интеллектуальным сообществом! Печальная реальность – люди теряют человеческие качества, хотя постоянно и громко заявляют о своей «человечности»…
…Дикая природа – это то, от чего я, городской житель, крайне далека. Была! И я искренне благодарна Вам за интересную и правдивую заочную экскурсию в этот неизведанный и таинственный их мир, так же как и в мир настоящих охотников и абсолютно неизвестных людей-охотоведов. И еще спасибо за то, что я, наконец, смогла понять моего отца-охотника…»
Мария К. Город Минск
Я неслучайно выбрал часть письма молодой девушки вместо эпилога и очень надеюсь, что Мария меня простит за такую вольность. Но оно, это письмо, так меня поразило и задело своей искренностью и откровенностью, что мне кажется, эти слова и есть этот эпилог, то начало, с которого любой читатель может оценить свои интеллектуальные, эмоциональные и эстетические возможности, способности и необходимость окунуться в прекрасный мир охоты и связанных с нею людей.
Николай Близнец, 2020
